Спасение грешника благодатию Божией
Три года пребываю я священником в селе, пишет один пастырь, и вот год, как я познакомился с одним господином, о котором и хочу вести речь. В 186... году, летом, приехал к нам в село один молодой человек лет двадцати пяти и поселился в чистеньком домике, стоявшем на горе и окруженном темным непроходимым лесом. Этот дом принадлежал сначала одному помещику, потом поступил во владение крестьян и теперь был продан вновь приехавшему господину. Барин, как называли его крестьяне, сначала никуда не выходил, потом недели через две я увидел его в церкви. Внешность его была из тех, какие с первого же раза бросаются в глаза и возбуждают любопытство во всяком, кто только успел взглянуть на него. Несмотря на молодые годы, лицо его было помято, морщины кое-где легли целыми складками и невольно говорили, что не без потрясений и бурь прошло его юношество. Он стал часто посещать нашу церковь, и не только в праздник, но даже и в будни можно было видеть его молящимся где-нибудь в углу, при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил поздно и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест и брал у меня антидор. Появление такого господина, приехавшего не знаю откуда, не знаю зачем и, как говорили, рассчитывавшего остаться жить у нас навсегда, его нелюдимость и особенно набожность — все это заинтересовало меня, и я решился познакомиться с ним каким бы то ни было образом; но познакомиться с ним оказалось довольно трудно.
Прошло лето, вот уж и зима на исходе... Животворные лучи февральского солнца начали уже тревожить ледяную кору земли. Наступила Святая Четыредесят-ница; уныло и редко гудел церковный колокол, призывая на покаяние грешные души, жаждущие очищения, и как-то особенно хорошо отзывались эти удары в душе истинного христианина. Вот уже наступил и пяток первой недели, и я, значительно устав за исповедью прихожан, возвращаюсь домой и узнаю, что мне прислана записка от барина: «Прошу вас, незнакомый, но уважаемый батюшка, пожаловать ко мне в квартиру сегодня вечером». Меня очень заинтересовала эта коротенькая записка, и я поспешил отправиться к незнакомому господину.
На мой легкий стук дверь уединенного домика растворилась, и я увидел на пороге улыбающегося барина.
— Пожалуйте вот сюда, батюшка, в эту комнату, а я сейчас приду к вам, — сказал он мне.
Комната, в которую я вошел, была маленькая. Стены, обитые фиолетовыми обоями, приняли от времени темный вид; шторы, опущенные на окна и не пропускавшие света в комнату, делали эту маленькую каморку совсем мрачной. Впереди стояло резное распятие, а пред ним лежал разложенный молитвенник. На столе у дивана лежало Евангелие в русском переводе, несколько духовных журналов, огромный искусственный череп и кое-какие бумажки. Я походил несколько времени по комнате и уселся в кресло в ожидании хозяина.
— Здравствуйте, батюшка, — сказал, наконец, он, входя в комнату и подходя ко мне под благословение.
— Здравствуйте, — отвечал я, благословляя его.
— Извините, пожалуйста, что я побеспокоил вас в такую пору, теперь уже одиннадцатый час, и вы, быть может, уже хотели ложиться спать...
— Помилуйте... к чему такие извинения, — отозвался я. — Мне, как человеку, будет очень интересно познакомиться с вами, потому что здесь нет никого, с кем бы можно поговорить о чем-нибудь серьезном; потом, как пастырь, я должен по своей обязанности прийти к вам, потому что, быть может, вам нужен я как пастырь, как врач духовный.
— Именно так: вы мне нужны как врач... Мне нужно ваше поучение, ваше теплое, сочувственное, наставническое слово.
— Очень, очень рад, что могу послужить вам! Прошу говорить все, что есть у вас на душе; мое дело разделять все нужды моих пасомых, врачевать их раны и приводить к Отцу Небесному...
— Благодарю, благодарю вас, батюшка... так позвольте попросить у вас внимания и терпения и выслушать рассказ о моей короткой, но дурной жизни. Когда вы узнаете ее, то вам легче будет предписывать то или другое средство для моего врачевания.
— Я слушаю.
«Отец мой, — начал он, — был мелкопоместный помещик; в Я... губернии, Д... уезда принадлежала ему одна деревенька. В этой-то деревне мой батюшка имел большой дом, в котором он постоянно жил и в котором я получил первоначальное воспитание. Мой батюшка постоянно был дома и вместе с матушкой старался вложить в меня начала всякого добра и христианского благочестия. Оба они любили рассказывать мне разные священные истории, и часто бывало, слушая эти рассказы в продолжение долгого зимнего вечера, я так и засыпал, где сидел. И, Боже мой, какие сладкие сны тогда грезились мне! Все, что я ни слышал в этот вечер, отражалось у меня во сне, и в моем истинно невинном воображении, как бы в тумане, проносились дорогие священные образы из рассказов родителей. Вот как теперь вижу — Спаситель в терновом венце, обагренный кровью, висит на Кресте. Его глаза полны любви, и Он просит Отца отпустить мучителям: «не ведят бо, что творят!» И Божия Матерь — как теперь вижу — стоит при Кресте, с бледным лицом, полная беспредельной любви к Страдающему Сыну, — и сколько муки и страдания в ее очах! Все эти сны наполняли мою душу неизъяснимым блаженством, я переживал много такого, что недоступно иногда другому человеку, и на моем лице показывалась какая-то неземная улыбка, как говорила моя добрая мать. И сколько радости было у них, когда они любовались мной у моей кроватки. «С Ангелами беседует», — говорили они. Тихо, плавно текла моя жизнь, и я был примерный ребенок. Я молился, и моя детская молитва была искренна, усердна и тепла, хорошо жилось тогда, и нельзя без радостного замирания сердца вспоминать теперь об этой детской жизни. Но не всегда же должна была продолжаться эта блаженная жизнь: мне исполнилось десять лет, и я поступил в одно из средних учебных светских заведений.
Тяжело мне было привыкать к новой жизни; в заведении, в которое я поступил, я уже не слышал более того теплого, истинно духовного наставления, какое мне давалось дома на каждом шагу. Сначала я был верующим и часто молился. Молился я... но эта молитва была часто причиной насмешек моих глупых и дурных товарищей. Все воспитанники этого заведения, без надзора богобоязненных родителей, были страшными кощунниками, и их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою набожность. Время шло, поддержки у меня не было, и моя охота к молитве постепенно начала ослабевать и, наконец, совсем пропала, сначала потому, что я боялся товарищей, потом уж это обратилось в привычку; я пристал к моим товарищам, и молитва более уже никогда мне не приходила на ум. Беседы и разговоры наши были самые богопротивные: насмешки над Священным Писанием, над богослужением, над усердием и верой некоторых священников и народа, — вот что было постоянным предметом наших разговоров. Сначала меня коробило все это, потом время и общество притупили во мне и последнее проявление доброго — остаток домашнего воспитания. Но все-таки, как я ни испортился в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу этим пред Богом, но я продолжал действовать заодно с товарищами... Иногда — это бывало очень нередко — я чувствовал потребность молиться и даже начинал молиться, но это была уже не прежняя молитва, это была скорее механическая работа, не согретая сердцем, и я чувствовал, что чего-то недостает во мне... Время шло, я перешел в последний класс, и тут-то окончательно совершилось мое падение, и прежние насмешки над обрядами и верой людей перешли в полное осмеяние всей божественной религии.
Время летело, и я стал отъявленным неверующим безумцем. Бытие Бога, бытие души, будущая загробная жизнь — все это я считал порождением фантазии и зло смеялся над всем. Крест — это орудие нашего спасения — я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него. Когда стоял в церкви, по требованию начальства, как издевался я, как смеялся над божественной службой! Когда наступали постные дни, я нарочно старался есть что-либо скоромное, чтобы показать полное презрение к церковным уставам. Святые иконы, жития святых были главными предметами моих насмешек. Одним словом, в это время я был каким-то извергом, а не человеком. Но вот наступило время окончания моей учебы, и тут-то со всей силой ринулся я в бездну погибели и много чистых и невинных душ увлек за собой...
Да, за эти падшие души мне придется дать страшный отчет Господу! Я их соблазнил, а в Писании сказано: горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит! (Мф. 18:7).
Разум наш слишком слаб, чтоб остановить нас в грехе, когда в нас нет голоса совести или, вернее сказать, когда этот голос совести заглушен порочной жизнью; так и я, заглушив все святое в моем сердце, хотя и старался руководствоваться во всем рассудком, но он не помогал мне — и я окончательно погибал. Окруженный безбожными товарищами и потерявшими стыд и совесть женщинами, я проводил целые ночи за бутылками вина, и чего не бывало в этих шумных бесовских оргиях!.. Время шло, и я еще больше развратился и окончательно погряз в бездне порока. Казалось, чего больше: человек окончательно погиб и никакая сторонняя рука не могла меня вытащить из этого омута; но, знать, нет греха, побеждающего милосердие Божие, знать, Господь не хочет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему (ср.: Иез. 33:11); если мне не мог помочь человек, то помог Всесильный Господь, Которого я отвергал; особенное действие Промысла Его обратило меня на путь истинный и воззвало к нравственному возрождению.
В один год умерли от холеры мои добрые родители, их-то теплая молитва пред Престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению заблудшего сына. Получив известия о их смерти, я отправился в село к их могиле. Странно: как я ни опошлел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки эта привязанность к родителям осталась, и холодный развратный ум уступил голосу сердца — желанию побывать на могиле — и не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была началом или поводом к моему исправлению.
Приехав в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и, не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту... Вот уже могила от меня шагах в десяти, вот уже я вижу свежую насыпь, но... вдруг у меня в глазах потемнело, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной было, только я в сознание пришел уже в квартире, нанятой моим служителем у одного крестьянина. Из рассказов его я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мною удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта. На другой день я встал совершенно здоровым и, как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мной случился такой припадок.
Потом я опять в те же самые часы отправился на могилу, но каково было мое удивление, когда и в этот раз со мной случилось то же, что и вчера! Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, но припадка не было. Когда же на следующий день я пошел на кладбище, то лишь только стал приближаться к могиле, как прежний припадок вновь повторился.
Встав утром на другой день, я увидел своего слугу каким-то испуганным и боящимся меня. После я узнал, что он тут же решил, что в этих припадках есть что-то недоброе и что я должен быть слишком грешен, если Господь не допускает меня до могилы родителей. Насколько счастливее меня он был тогда: у него была вера в Промысл, вера в Бога, а я был жалкий человек и не хотел признавать во всем этом действие Перста Божиего. Впрочем, меня напугали эти странные припадки, и я послал за доктором. Доктор обещал прибыть на другой день, и в ожидании его я уснул.
Утром я проснулся рано, и — Боже мой! — страшно вспомнить: я не мог пошевелиться, язык не повиновался, я лежал весь расслабленный, тело мое было все в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом. Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось лечение... Сначала доктор прописывал мне лечение без затруднения, но потом уже подолгу простаивал над моей постелью, кусая губы, и вот однажды, после шестинедельного лечения, написал мне на бумаге: «Имея дело с мужчиной, я открыто всегда говорю о его болезни, как бы она ни была опасна: ваша болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия понять ее, поэтому, не предвидя успеха от своих трудов, я оставляю вас ожидать, когда она сама собой разрешится».
Каков был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У других есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой развратный ум. Время шло, болезнь моя все усиливалась, на теле появились пупырышки, которые перешли в гнойные раны, от них шел смрад; а я не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя. И какие страшные картины рисовались тогда в моем воображении! Вот, как теперь помню, однажды мне представилось: мрачное, сырое, душное подземелье... кругом тьма, смрад не дает вздохнуть... отовсюду несутся стоны, крики и какое-то дикое рыдание... Страшно стало мне, по коже пробежал мороз, я вздрогнул и раскрыл глаза... Свеча горела тускло... в комнате было темно, я насилу забылся.
И как только стал засыпать, вдруг почувствовал в своей руке чью-то руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза, и — Боже мой! — что я увидел? Предо мной стояла моя мама. Я не мог представить себе, как и каким образом она очутилась предо мною. «Да ведь она умерла, — подумал я, — как же она может существовать?» А между тем сердце билось при виде дорогой мамы. Она была вся в белом, и только в одном месте было черное пятно; лицо ее было сумрачно, и она была вся в каком-то полумраке. «Я — твоя мать, — начала она, — твои беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа, и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но ; запятнал и нас, и вот это черное пятно на моей одеж- \\ де — твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но отец твой и я молились пред Престолом Всевышнего о тебе, и Он решил обратить тебя к Себе не милостью, потому что ты этого не мог бы понять, а строгостью. Он знал, что для тебя дорога здесь одна лишь наша могила, и потому не допустил тебя к ней, поражая сверхъестественной болезнью, дабы ты признал над собой высшую силу, отвергаемую тобой, но ты не обратился! Теперь Господь послал к тебе меня — это последнее средство для твоего исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, бессмертия души, вот же тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобой. Уверуй в отрицаемого тобой Бога. Помни свою мать, которая, жизни не жалея, старалась сделать из тебя истинного христианина». При этих словах лицо ее еще больше омрачилось, глухие могильные рыдания раздались в комнате и потрясли мою душу. «Еще раз заклинаю тебя, — продолжала мать, — обратись к Богу. Ты не веришь и, может быть, думаешь объяснить мое явление расстройством твоего воображения, но знай, что твои объяснения ложны и я своим духовным существом предстою пред тобой. И, в доказательство этого, вот тебе крест, отвергнутый тобой, прими его, иначе погибнешь. Уверуй, — и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты отвергнешь Бога!»
Так сказала мать — и скрылась. Я опомнился и увидел в руке своей маленький крестик, во всей комнате разлился невыразимый аромат.
Сверхъестественное явление матери, ее просьбы и проклятия потрясли до самой глубины мою душу; никогда, кажется, не бывало со мной такого переворота, совесть укоряла меня, прежние убеждения рушились, — и я в минуту весь переродился. Сладостное, непонятное чувство явилось у меня в груди, я хотел благодарить Бога за Его милость, за благодатное обращение меня... Но вот услышал, что кто-то идет ко мне... я прислушался, и в комнату мою вошел слуга, держа чайную чашку с водой. «Искушай-ка, батюшка, может, и полегче будет; это святая водица с Животворящего Креста», — проговорил мой слуга, подавая чашку. Я с радостью принял его предложение и, приподнятый им, выпил воды.
Господи! не могу вспомнить без слез той чудесной минуты: я вмиг почувствовал себя здоровым, члены стали повиноваться, язык стал свободно говорить, на месте струпов остались только одни пятна, и этим подтвердились слова матери.
Я встал, и первым моим делом было помолиться перед образом, который принес слуга, у меня же своего не было, потому что я считал это суеверием! После этого я пошел в церковь и там молился... И сколько было искренности в этой непритворной молитве, когда душа могла свободно высказаться перед Господом после долговременного рабства в оковах греха и служения сатане! Тут же я отправился на дорогую могилку... целовал я ее, плакал, и эти слезы омывали прежнюю мою жизнь и были раскаянием блудного сына.
День моего исцеления, и духовного, и телесного, было 15-е число месяца июля, и я всегда праздную его как день своего избавления. Пробыв еще несколько дней там, я решился переехать сюда, потому что в судебные следователи поступил один товарищ моей буйной жизни, а видеться с ним мне не хочется. В свет же я не поеду, потому что он мне опротивел. Я хочу здесь потрудиться, загладить свою прежнюю жизнь. Завтра будут у вас причастники, и вы, быть может, позволите мне после исповеди приобщиться Святых Страшных и Животворяших Христовых Тайн, потому что я лет десять не был удостоен этого, вы же мне посоветуете, что мне делать для искупления прежней моей жизни».
Долго, долго я говорил с этим человеком и много дал ему советов и, наконец, пошел домой. «Слава Тебе, Боже Милосердый, показавшему свет этому человеку!» — думал я дорогой, сердечно радуясь обращению грешной души на путь истины.
"Простое Евангельское слово "
