Затворник Задонский Георгий Алексеевич Машурин
Детство и юность Георгия Машурина. Служение царю и Отечеству
Подвизавшийся в Задонском монастыре Пресвятой Богородицы Затворник Георгий Алексеевич происхождение имел дворянское, из фамилии Машуриных; он родился в 1789 году в Вологде от честных родителей. Уже рождению его сопутствовали весьма примечательные обстоятельства. Матери Георгия во сне явился за три года до того скончавшийся священник, у которого она обычно исповедывалась.Вот как об этом случае рассказывает сам Задонский затворник в воспоминаниях о своей родительнице: «С иконою в руках Божий посланник, приблизившись к одру спавшей, благословил духовную дочь свою, бывшую в радостном трепете и объятую святым страхом, и возвестил ей: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Бог даст тебе сына Георгия. Се тебе и образ святаго Великомученика и Победоносца Георгия». Неизреченно обрадованная Божиим благословением, приложилась она ко Святому Образу и, приявши его на свои руки, поставила оный в приличное место. Сим окончилось видение».
Но впереди было не только исполнение благой вести, а и суровые испытания для семьи Машуриных. Еще до рождения Георгия его мать была поражена величайшим несчастием, какое только может постигнуть супругу.
В одну тихую ночь сидела Анна Машурина одна, размышляя о непостижимых судьбах Божиих; в доме все, казалось, было покойно, но сердце ее стеснялось темным предчувствием, и невольный страх заставил еще более содрогнуться, когда кто-то ударил крепко в стену, у которой она сидела, закричав: «Возьмите убитого!» Она выскочила – и пораженным глазам ее представилось печальное зрелище: Алексея, возлюбленного супруга ее, внесли окровавленного в горницу...
Какими-то разбойными людьми Алексей Машурин был по ошибке избит на Пятницком мосту вместо другого, которого злодеи сии поджидали. Поспешили осмотреть несчастного; нашли, что еще жизнь в нем не совсем угасла; успели призвать священников для помазания его Священным Елеем; в полной памяти удостоился он приобщиться Святых Тайн и простился навеки с супругою.
Кто опишет ужасную горесть бедной вдовы, лишившейся так неожиданно и таким плачевным образом подпоры всей своей жизни! Сердце ее раздиралось справедливою печалью о возлюбленном супруге; но забота о плоде, носимом ею под сердцем, будущем сироте, не рожденном еще на свет, и чувство самосохранения и материнского долга побуждали ее умерить свои сетования. Покоряясь вере в Святое Провидение, она поручила себя в покровительство общего Отца вдов и сирот, и безропотно перенесла тяжкое сие испытание.
По истечении срочного времени она разрешилась от бремени сыном, которого нарекли Георгием; с той минуты она совершенно посвятила себя воспитанию детей, Богом ей данных. Ибо осталась у нее еще дочь – Надежда – рожденная несколькими годами ранее.
Тщетно, год спустя, родные уговаривали ее прекратить вдовство и выйти вторично замуж за другого, честного и достойного человека. Несмотря на красоту и молодость свою (ибо ей едва было двадцать лет), благочестивая Анна предпочла целомудрие и строгое исполнение своих обязанностей прелестям мира.
– Вы видите, – отвечала она родным, – что угодно было Благости Божией взять у меня мужа и дать мне сына. Любовь к первому не пресеклась во мне его смертью, но свидетельствуется верностью и в настоящем положении. В соблюдении же себя в чистой непорочности до самого гроба и в воспитании детей моих до их возраста единственная моя и несомненная надежда – Бог. И потому предложить себе другой надежды не могу...
Исполненная сей похвальной решимости, мать Георгия, оставив пребывание внутри города, построила себе небольшой домик в уединенном уголке между двух рек, на мысу при церкви Св. Николая Чудотворца за городом, близ кладбища, где схоронен был муж ее. Тут совершенно предалась она воспитанию детей в страхе Божием: водила их часто в церковь и с самого юного возраста учила посредством молитв прибегать к Богу.
Самая глубокая горесть не покидала ее до того времени, как однажды увидела она во сне покойного своего мужа, успокоившего ее удостоверением, что ему там хорошо. После этого утешительного сновидения, без сомнения, ниспосланного Небом для укрепления сердца слабой женщины, мать Георгия не только без горести, но с упованием и благодарностью вспоминала о муже. В спокойной надежде на Бога продолжала тщательно воспитывать детей, внушая им отвращение ко всему непозволительному и поощряя к точному исполнению правил Божественного нашего Учителя.
Тут вскоре лишилась она и своей дочери.
Оставшись единственным утешением матери, Георгий сделался также единственным предметом нежного ее попечения. Все свое внимание обращала Анна Машурина на укоренение в сыне благих семян добродетелей и Богопочитания. Оставшись, как уже мы видели выше, вдовою в самой цветущей молодости, она не искала развлечений светских; не веселие или беседы манили ее, не по многолюдным улицам направляла для прогулки стопы свои, но в вечернее время на кладбище размышляла о тщете кратковременной жизни нашей; вспоминая о душе супруга своего, молила она Отца Небесного быть Отцом и Хранителем юного ее сына и укрепить ее в многотрудном подвиге собственного спасения среди соблазнов мира. Пленяясь более и более чувствами благоговения, она совершенно оставила многочисленные знакомства и друзей, дабы тем свободнее предаться Богомыслию.
Близость храма Божия позволяла вдове неуклонно посещать богослужения во всякое время. Она знала, что пример родителей оставляет на всю жизнь неизгладимое впечатление в сердца детей, а потому юный Георгий всегда сопутствовал матери в церковь. Там приучала она его стоять скромно и не развлекаться посторонними предметами, но слушать внимательно слово Божие. А по возвращении домой всегда спрашивала, какое на литургии было чтение из Евангелия и Апостола, исправляя незрелые еще понятия его о слове Божием; лаская, когда из ответов сына видела, что он в церкви был внимателен, или, наказывая земными поклонами и непозволением обедать с собою, когда замечала противное. Таким образом посевала она в юной душе благие семена, долженствовавшие в свое время принести обильный плод.
А потому самых юных лет Георгий был кроток, тих и послушен. С наступлением отрочества он был поручен наставникам под неусыпным наблюдением самой матери, твердо помнившей, что за всякое нерадение о воспитании дарованного ей Господом сына даст она строгий ответ Самому Богу. И Господь утешал ее успехами отрока: Георгий был прилежен, понятлив и добронравен. С умножением лет более и более развертывались его душевные способности. Особенно усерден он был к молитве и посещению церкви, к нищим сострадателен – и нежная мать воссылала теплые благодарения к Богу, видя, что труды и молитвы ее были не тщетны.
Пример ли матери или собственное расположение, а может быть и высшее предназначение соделали Георгия почти с самого детского возраста преданным уединению. Он не любил играть и веселиться со сверстниками, но более занимался чтением Св. Писания или других назидательных книг. В дни воскресные и праздничные, пришедши из церкви, не к трапезе спешил он для насыщения себя, но в безмолвное место для размышления о Боге.
И вот исполнилось Георгию 18 лет. Не желая изменять назначению дворянского сословия своего, состоявшему в том, чтобы проливать кровь за Отечество и жертвовать для блага и безопасности его лучшими летами и самою жизнью, благочестивая мать, и по чувству обязанности своей и по совету ближних, решилась выпустить из-под материнского крыла своего юного питомца, укрепленного ею против соблазнов мира.
В 1807 году, с благословения родительницы, Георгий вступил на военную службу в Лубенский гусарский полк юнкером. Тягостно было для нежной матери отпустить от себя единственную опору своего одиночества. Тайное, но верное предчувствие говорило ей, что, в первый раз отпуская от себя любимого сына, она в последний раз его видит. Преподав ему должные наставления и напомнив важнейшие правила жизни христианской, которые заклинала его блюсти неупустительно, она не скрыла от него, что прощается с ним на веки и более уже не увидит его в сем мире.
– Исполнив назначение свое здесь, на земле, – говорила она, – я скоро отойду к родителю твоему; утешаюсь только несомненною надеждою, что ты, по благости Божией и усердным моим молитвам, свято сохранишь преподанные тебе правила нравственности и по конец твоей жизни пребудешь тверд в вере и учении Христа Спасителя. Помни, что это единственный путь, дающий нам возможность соединиться вместе в вечности.
И точно: скоро Георгий получил известие о смерти, нежной своей матери. Не видев от рождения отца, при сей горестной и последней потере, теперь остался он совершенно одинок в мире, преданный полной свободе и без всякой сердечной привязанности к кому-либо из толпы, его окружавшей. Так невидимая рука Провидения отсекла от него узы, привязывавшие к миру, и облегчила ему переход на иной путь, совершенно противоположный тому, на котором он теперь находился.
Божественный Песнопевец восклицает справедливо: Судьбы Господни истинны, оправданны вкупе (Псал. 18:10).
Мы часто ропщем и жалуемся на постигающие нас лишения, не в состоянии будучи предусматривать, что эти самые потери, может быть, в связи с нашим будущим благосостоянием или спасением нашей души, и что временная скорбь, может быть, приводит нас невидимо к великому утешительному возвышению нашего духа.
С производством в чин корнета Георгий переведен был в Казанский драгунский полк.
Будучи во время воинской службы в кругу товарищей, любящих развлечение, жизнь веселую и рассеянную, он не прельщался их убеждениями, не изъявлял наклонности сочувствовать им в удовольствиях, не изменил своих добродетельных привычек, но примерною жизнью и воздержанием заслужил от начальников благосклонность, а от товарищей – за доброту и кротость нрава – уважение. Обязанности службы исполнял он с усердием, пороков бегал как заразы, а в свободные от занятий по должности часы не в места веселья стремился, но пребывал один, исполняя обычное свое молитвенное правило и вникая в исследования о средствах спасения души.
Это известие о поведении и образе жизни Георгия на службе впоследствии подтверждено и засвидетельствовано архимандриту Задонского Богородицкого монастыря Самуилу бывшим воинским начальником Георгия Алексеевича, генералом Кологривовым, при посещении им Задонска.
Когда обязанности по службе прерывали благочестивые размышления Георгия и отвлекали его от прилежного чтения Священного Писания, с прискорбием в душе оставлял он любимое свое упражнение. Чем выше поднимал он на рамена свои крест Христов, тем более усиливался свергнуть с себя бремя греховное и очистить сердце от помышлений суетных.
Даже и заслужив чин поручика, он не только не получил желания приобретать вышние чины, но стал помышлять об оставлении военной службы. Тогда-то более и более стал он удаляться от сообщества товарищей.
Любил ночью ходить на кладбища за городом; при каком-нибудь памятнике останавливался и размышлял о суетности жизни человеческой. Поминая слова царственного Пророка: Аз семь червь, а не человек, поношение человеком, говорил он сам себе со слезами: «Когда Пророк себя называет червем и поношением человеков, то ты кто, Георгий? Завтра, может быть, ты обратишься в гной подобных мертвецов! Пора, пора опомниться!» Обыкновенно такие размышления оканчивались тайною и горячею молитвою от глубины души. Чаще всего старался он узнавать о людях благочестивых, заходил к ним и наслаждался их беседою. Почести и отличия, которые обыкновенно льстят честолюбию молодого воина, и слава сего мира, не прельщали будущего Воина Христова, предвкушавшего уже высшие наслаждения жизни духовной: чувствовал он, что христианину предлежит иная слава, что иные, не гибнущие награды ожидают его в конце трудного поприща, а не те непостоянные почести и непрочные блага земные, которыми наделяет мир своих поклонников, Это окончательно утвердило его в намерении оставить военное звание; он подал о том прошение начальству и, по некотором времени, был с честью от службы уволен.
Годы воинской службы, ставшие для Георгия временем нравственного самоопределения, сыграли весьма серьезную роль в дальнейшем выборе жизненного пути. Судя по дошедшим до наших дней духовным стихам Задонского затворника, некоторые из которых носят явно автобиографический характер, в этот период ему пришлось пережить весьма серьезные испытания, когда решался вопрос жизни и смерти.
Вот эти строки: «Меня и на реках смерть алчная искала, и в море ад мне разверзала: но Бог помог – и я не утонул!!! В степи с людьми я замерзал. И очень близок к смерти был; мороз и вихрь меня терзал; в живых остаться я не мнил... Как много было стрел на жизнь мою!» Но: «Господь помог! И я возмог. Теперь, благодаря, пою: «Свят! Свят! Свят!» – восклицает в заключение стиха Георгий.
Осознание того, что лишь Высшей помощью удалось избавиться благополучно от грозивших бед и напастей, и приводит Георгия Машурина к окончательному решению сменить службу царю земному на службу Царю Небесному...
Восшествие на стезю духовную. Начало затвора
В сентябре 1818 года, 7-го числа, накануне Рождества Пресвятой Богородицы, во время малого повечерия, Георгий Машурин прибыл в Задонскую обитель, поступив туда послушником по определению прсосвященнейшего Епифания, епископа Воронежского. Тогда ему было 29 лет – возраст цветущей молодости, где, в пылу страстей, большая часть молодых людей менее всего думают о спасении души и стремятся питать плоть свою, а не умерщвлять ее.В Задонском мужском монастыре, поручив себя с усердием под покров Святой Богородицы, Георгий сложил одежду воинскую и облекся в скромную одежду монашескую; оставив начальство над подчиненными, он в глубочайшем смирении всего себя обрек на строгое послушание другим, решась твердо и непоколебимо последовать Иисусу Христу в терпении и злострадании.
Труды его были беспрерывны, повиновение – беспрекословно; в непрестанной пребывая молитве, тело изнурял он строгим постом, соблюдал сердце незлобивое и уста до такой степени молчаливые, что и о нужном редко говорил, а тем более страшился произносить что-либо праздное, со страхом припоминая слова Самого Спасителя, глаголавшего: «Яко всяко слово праздное еже аще рекут человецы, воздадят о нем слово в день судный» (Мф. 12:36), и молясь с Сирахом: «Кто даст ми во уста моя хранилище и на устны мои печать разумну? да не падуся от них и язык мой да не погубит мя» (Сир. 22:31).
Находясь в храме Божием, послушник Георгий Машурин решительно ни с кем не говорил; о необходимом даже никого не спрашивал, так что многие легкомысленные за то, что не отвечал на их праздное любопытство, с посмеянием называли его немым; но смиренный тем не смущался, а с почтительным страхом вперял ум и сердце в слушание слова Божия. Напомним один из многих случаев, доказывающих его отвращение от празднословия.
Случилось однажды, что настоятель, во время Божественной Литургии, стоя в алтаре соборной церкви с некоторым полковником, коснулся в разговоре смирения и любви к молитве Георгия, еще не очень давно вступившего в монастырь. Неуместное любопытство побудило господина полковника пожелать лично его увидеть и с ним познакомиться, и потому стал он просить настоятеля кликнуть Георгия, в то время находившегося при свечном ящике, ибо он отправлял сие послушание. Когда Георгий, по приказанию, вошел в алтарь, то объят был благочестивым страхом, созерцая очами веры на престоле в таинственном виде Христа Спасителя. Помолясь, подошел он к настоятелю и, отдав должное поклонение, ожидал приказания с потупленными в землю очами; настоятель сказал: «Георгий Алексеевич! Вот господин полковник желает с вами познакомиться», причем тот немедленно и подошел к нему, что-то говоря; но Георгий, не обращая внимания на речи полковника, пал к ногам настоятеля и со слезами сказал: «Прости мя, отче! – пришел я в монастырь плакать о грехах моих. Страхом одержим стою в святилище Божием и не осмеливаюсь говорить что-либо праздное на оскорбление души моей». Услышав такой ответ, отец архимандрит благословил его и, похваляя, отпустил к своему послушанию. Господин же полковник принужден был отложить начало знакомства до другого времени; он, вероятно, не забыл полученного наставления о том, как должно христианину пребывать в храме во время богослужения, равно как и того замечания, что храм Божий устроен не для знакомства с посторонними, а для молитвы.
Смирение и повиновение – две преимущественно иноку потребные добродетели – были также достойны подражания в Георгии. Даже при начале вступления своего в монастырь он в исполнении их превосходил многих; например: старец оного монастыря, отец К., увидя новоначального послушника, идущего в келлию, спросил его: не может ли он порубить ему дров? Георгий немедленно взял топор, сказав только: «благословите», и начал рубить. Старец ушел в свою келию; прошло несколько времени, Георгий прилежно трудился; но как ему в прежнем звании кавалерийского офицера, да и прежде, по происхождению своему, никогда не случалось рубить дрова, то работа сия у него не спорилась. Между тем, старец, вероятно, нуждавшийся в дровах, вышел из келии, и видит, что их еще нет. Обличить в лености работавшего было невозможно: он сам слышал безостановочный стук топора. Постояв немного и поглядев на работающего, наконец, старец говорит: «Э! Да я вижу, ты, знать, из дворян, когда не умеешь топором владеть. Что ж ты не сказал прежде? Время прошло понапрасну, да и сам ты уморился; оставь». Георгий, положив топор, смиренно поклонился в пояс и, не промолвив ни слова, пошел к себе.
Работая или молясь, всегда раб Божий Георгий пребывал в Боге. Его сердце, объятое чистейшею любовью к Искупителю, воспламенялось ревностью служить Ему единому во всякое время жизни своей. Находиться в церкви во время Богослужения было для него особенное и ни с чем несравненное утешение. При звуке колокола он веселился, как Давид, о рекших ему: «В дом Господень пойдем».
Пришедши во храм, Георгий исполнялся страха Божия и благоговения к месту, где невидимо присутствует Сам Господь и служат Ему Силы небесные. Стоя смиренно, он отклонял от себя всякие земные помышления, молясь, как верному поклоннику Христову подобает: в духе и истине.
Но сколько ни отклонял взоров своих, не мог иногда не видеть иных, не совсем благоговеющих к святыне во время Богослужения, разговаривающих, а наипаче смеющихся. Тогда сердце его исполнялось сокрушения; он усиливал моление свое; скорбел духом, взирая на нерадивых и небрегущих о деле спасения; а по возвращении в келию, горячайшие слезы проливал пред образом Спасителя, умоляя Его о исправлении ненаказанных и нетвердых в вере. Может быть, подобные причины были отчасти поводом к тому, что при самом начале вступления в монастырь он смутился мыслями и пожелал переменить место. Но прежде исполнения сего желания искал к кому бы прибегнуть для испрошения совета. В самом монастыре он никого еще не знал; притом же справедливо опасался, что тамошние старцы будут его удерживать; итак, по некотором колебании, решился открыть свою душу елецкому священнику, отцу Иоанну, о святости и добродетельной жизни которого много слышал от других. Этот священник действительно был многими почитаем за необыкновенного человека, может быть и потому, что он, дабы скрыть свои добродетели, представлял из себя юродивого. Отец Иоанн служил молебны со звоном, иногда и в ночное время, жил в чулане, ночевал в притворе церковном...
Итак, к этому-то человеку направил путь свой Георгий; но едва успел подойти к дому отца Иоанна, как тот выбежал к нему на крыльцо и, никогда прежде его не видев и не зная, встретил следующими словами: «А я, брат, сейчас только отслужил молебен со звоном Пресвятой Богородице... Она не велит монахам давать наставлений, особенно смущенным и хотящим оставить свой монастырь. Ступай-ка, брат! Ступай! У вас есть схимник Агапит, он тебе скажет, что делать». И за сим, запев: «Святым Духом всяка душа живится», спрятался в свой чулан.
Пораженный изумлением, Георгий остановился, но возблагодарил Бога: он теперь, хотя и странным образом, получил желаемое наставление. Сомнения рассеялись: ему указано было с кем советоваться и к кому прибегать в смущении духа. Возвратись в Задонск, он открылся иеросхимонаху Агапиту и нашел нужное укрепление в беседах с благочестивым старцем, сподобившимся быть близ святителя Тихона в годы его пребывания на покое, в Задонске. Последствия показали правоту принятого решения пребыть твердо на избранном пути и не оставлять монастыря: в том самом месте, которое ему сначала не нравилось, Господь излил на Георгия духовные богатства.
В это время от изнурения сил постом или, может быть, душевною скорбью, или по воле Господа, впал Георгий в тяжкий недуг, в котором находился около полугода. Во все сие время, к величайшему его огорчению, лишен он был возможности посещать храм Божий. Почувствовав некоторое облегчение, хотя еще при слабых силах и с великою трудностью, поспешил он придти в церковь. Но только вступил в нее, как снова встретились взору его легкомысленные и неблагоговеющие. Скорбь душевная, куда более сильная, чем только что пережитая телесная болезнь, поразила его сердце, столь сильно снедаемое ревностью к славе Божией.
И вот, наконец, созрел Георгий для другого высшего подвига: уготован был к понесению тягчайших трудов затворничества. Позднее, уже во время затворничества своего, в назидательных беседах с некоторыми людьми открыл он, что затворился по особенному произволению Божию, сам же о том не помышлял; хотя и не объяснил, каким образом неизреченная благость Господа указала ему достигать Царства Небесного сим узким путем и способствовала, укрывшись от соблазнов мирских, вступить дерзновенно в опасную брань с плотью.
Так, испытывая себя многократно при слезных молениях к Господу, Георгий, поручив себя всеблагому Божию вождению, затворился в тесной келии, самой худшей из всех в обители. В послушании он был не более года.
Эта келия была каменная, тесная, отовсюду закрытая, отчего в летнее время тяжесть в ней воздуха, никогда не могущего достаточно возобновляться, была вредна для здоровья. Разные насекомые по стенам от сырости размножились до чрезвычайности; зимою же эта келия промерзала, и потому никем не была до тех пор избрана для обитания. Здоровье и, сильнейшего человека могло бы разрушиться от подобного жилища. Один только Георгий, свыше укрепляемый, имел возможность переносить неудобства оного, притом он нисколько не старался улучшить условия своего уединенного пребывания. Напротив, в зимнее время по несколько дней сряду не топил мрачной своей темницы, не укрываясь теплою одеждой, – теплота благодати Божией согревала и духовное и телесное его существо. Для избежания, однако же, толкований и превратных мнений человеческих, он иногда протапливал свое жилище. Но тогда жаловался на жестокий угар и под сим предлогом обычно находился в холодной келии.
Вот в таком-то «роскошном» жилище пребывая, заключил Георгий дверь келии своей для входа человек, а двери сердца своего – для помыслов суетных, в твердом уповании на помощь Бога Всемогущего, Которому единому посвятил он на служение тело и душу свою; он пребывал безмолвствуя в непрестанной молитве.
Необыкновенный и для большей части невозможный этот образ жизни, естественно, сначала был поводом к разным толкам и суждениям. Многие, подстрекаемые кознями и тайными внушениями врага рода человеческого, упрекали в лености мужа, являющего пример чудесного самоотвержения. Поговаривали, будто бы он для того затворился, чтобы избежать строгости уставов монастырских и для своего спокойствия, – как будто он не властен был и совсем оставить свое начальное послушание. Другие рассуждали, что он избегая братского послушания; иные ожидали, что он скоро оставит свое предприятие, утомясь его трудностью; но Георгий пробыл 17 лет в затворе – и конечно не для удобства жизни или спокойствия, но для удобства пребывать в непрестанных трудах и молитве.
Когда Георгий взошел в затвор, то, по распоряжению настоятеля, приставлены были к нему келейные, обязанные из послушания иметь внимание к подвижнику Христову. Некоторые из них, по легкомыслию и неопытности в распознавании путей Божиих, тяготились такою обязанностью, роптали, что сверх послушания монастырского должны еще обременяться послушанием затворнику, который, по их мнению, только покоится в праздности. От этого они по несколько дней не посещали Георгия, в чаянии, по тайным наветам врага душ наших, побудить его через то на гнев. Но Георгий, в уповании на благость Божию, был непоколебим; он не показывал, что чувствует небрежность келейных к себе; ни единым словом упрека или жалобы не запятнал он своего смирения.
Ясно, что подобные случаи не иначе должно принимать, как испытания, посылавшиеся Георгию, который между тем безленостно и в терпении проходил начатое поприще, от утра до вечера и большую часть ночи пребывая на молитве.
Вот его образ жизни и келейное правило, им самим для себя составленное; оно написано им своеручно: «Во время ночи: чтение Полунощницы и Помянник; поклоны с молитвою Иисусовою – поклоны Богородице и Святому Ангелу-Хранителю. Канон всем Святым. Чтение из Псалтири трех кафизм. Чтение жития Святых Угодников Божиих настоящего дня, с выпискою своих замечаний в рассуждение себе и убеждение к терпению находящих озлоблений. Утренние молитвы. Утреня. Часы. Последование Изобразительных и Акафист Иисусу Христу. Чтение из Евангелия и Апостола по одной главе. Потом чтение из благовестника – десять листов. Чтение книги Камень Веры – десять листов. Чтение толкований Апостольских. Деяний – десять листов. Акафист Богородице. Канон Святому Иоанну Предтече и Святому Великомученику Георгию. Чтение Духовного сокровища. Из сочинений Преосвященного Тихона Задонского двадцать страниц; Канон покаянный Господу Иисусу Христу. Канон молебный Божией Матери. Канон Бесплотным. Чтение из сочинений Василия Великого – десять листов, с выпискою своих замечаний. Чтение из сочинений Св. Григория Богослова – пять листов. Вечерня. Двенадцать псалмов. Молитвы на сон грядущих. Поклоны».
И лишь завершив сии труды молитвенные, удовлетворив духовную жажду души своей, затворник для подкрепления телесных сил успокаивался. Но, – разве что на самые кратчайшие минуты. Мягкого ложа он не имел, а правду сказать он редко и ложился. Его успокоение состояло в сидении на стуле и кратковременной дремоте незадолго до утреннего благовеста, с которым Георгий тотчас восставал и, ознаменовав чело крестным знамением, снова вступал в тот же круг молитвенный, который мы описали. Большею частью старался он преодолевать и самую дремоту, воздерживаясь совершенно от сна по несколько суток.
Пищу затворник употреблял не всякий день, и то – ближе к вечеру. Для него всегда приготовляли келейные четверть фунта белого хлеба и мерку или кружку воды, несколько смешанной с уксусом. И как он не всякий день сносился с келейными, то имели они обычаи на два дня подавать ему пятикопеечную булку и двойную порцию воды с уксусом – и более ничего. Одежду носил постоянно одну до того времени, пока совершенно обветшает – и тогда ее переменял. Достояние и украшение его келии составляли святые иконы и книги, из коих, подобно трудолюбивой пчеле, собирающей сладкие соты на цветах, извлекал он все полезное и назидательное для утешения сердца и спасения души.
Но, как будто еще неудовлетворенный трудами, на себя возложенными, Георгий со дня на день умножал их. Дабы более воспротивиться искушениям плоти, он умыслил изнутри келий своей под полом выкопать глубокую пещеру. Кроме того, в течение дня проходящие по обители мимо его жилища люди то разговорами своими нарушали строгое безмолвие затворника, то другим шумом прерывали благочестивые его размышления.
Ископав пещеру, Георгий с тех пор всегда во все время дня пребывал там на молитве, а ночью выходил из своего подземелья в келию и здесь оканчивал положенное себе правило. С рассветом вновь спускался он в свою пещеру и там, как в тихой могиле, предавался исключительно молитве и помышлениям о Боге!
В келию свою затворник не позволял никому входить, даже и служащему ему брату; а когда что-либо требовал, то полагал записочку в небольшом окошке, прорезанном в дверях. Келейный, по временам осведомляясь, принимал записочку, и потребное, о чем в ней было писано, полагал на то же окошечко; об исполнении же подавал затворнику знак произношением молитвы.
В этой первой своей келии Георгий прожил пять лет, неослабно исполняя положенное себе правило. Тяжки были труды его, велик подвиг, но помощь Божия ему содействовала.
Блаженной памяти настоятель Задонского Богородицкого монастыря архимандрит Самуил, взирая на многотрудное поприще, проходимое Георгием, весьма сокрушался о том, что благочестивый муж живет в такой вредной для здоровья телесного келии. Долгое время советовал он ему не разрушать самовольно собственного тела своего, от Бога же нам данного, и наконец убедил перейти на жительство в другую келию, деревянную, более просторную, где воздух был легче и свежее.
К тому времени Георгий жизнью в прежней своей келии так изнурил себя всякого рода лишениями, что тень только имел живого человека. Едва слышен был голос его от слабости сил. И все же, хотя и переселился он в новое, лучшее помещение, покорствуя воле настоятеля, но всегда с некоторым сожалением вспоминал о прежней своей келии и подземном жилище, говоря: «Как мне там было хорошо и тихо! Ничто меня не тревожило. Ночью молитвенная комната, а днем – подземное убежище, служащее беспрестанным напоминанием, что еще теснейшая могила ожидает всякого из нас».
Новая келия затворника была столь пространна, что он отделил для себя половину по одну сторону коридора, в другой же половине благословил жить келейным своим, которые теперь уже иначе мыслили и понимали благочестивого мужа.
Украшение души добродетелями в подвиге неустанном
Укрепясь и возрастя в духовном совершенстве своем, Георгий захотел и другим подавать посильное от себя пособие и утверждение, и для того распорядился так, чтобы, когда нужно келейным о самих себе, или по поручению кого другого, о чем-либо с ним говорить, то, подошед к двери, должен келейный громким голосом троекратно сотворить молитву, и «Если, – говорил затворник, – Богу угодно будет благословить мне выйти: выйду в преддверие, а ежели, по троекратной молитве, не отверзу дверей моей келий, тогда, не ожидая меня, возвратитесь в свою келейную комнату».Впоследствии и еще более отступил он от своей строгости в сношении с людьми, из любви и снисхождения к ближнему, позволив некоторым усердствующим входить к себе и услаждаться душеспасительною его беседою. А вот относительно самого себя все так же был строг.
Затворник жил в келии хотя и в совершенном уединении, но во всегдашней борьбе с плотью и духом злобы. Различными способами этот враг рода человеческого нападал на него; иногда находило на него уныние духа, непонятная скорбь сердца и разные превратные помышления. Но духовный воин Христов прибегал немедленно к всеоружию своему – теплой молитве. Горячими слезами старался он оживить сухость души, отгонял всякие помышления, вперял ум в неизреченное милосердие Господа и, повергаясь долу, молил о подкреплении его веры и ниспослании свыше помощи слабому его человечеству, – и тогда мало-помалу спокойствие возвращалось душе его. Иногда, утомленный бессонницею в расслаблении тела, чувствовал нападки непреоборимой лености. Тогда, усердный к исполнению своего правила, молитвенник побуждал себя сильными средствами: или обливался холодною водою, или неоднократно ночью повергался нагой в снег. Еще не бывши в затворе, он себя чрезвычайно строго испытывал касательно поста; если случалось, по мнению его, что он на трапезе употребит лишнюю пишу, – то, пришед в келию, клал поклоны земные; и когда становились оные тягостны, то он возбуждал себя, говоря: «Георгий наелся! Ну! Попробуй, каково сытому молиться». По заключении же себя в уединение, он еще строже к себе был во всех отношениях. Иногда побуждал слабую свою плоть к подвигам, разнообразно удручая себя, как например, налагая на себя тяжелые вериги.
Как-то раз некий юродивый подал ему через келейника пояс из проволоки, с острыми шпильками. «Но, – рассказывал одному доверенному липу Георгий, – долго этот пояс висел у меня. Я только смотрел на него, а носить не решался. Некоторые носят и такие... Только я не в силах».
– Впрочем, – замечает рассказавший это, лично пользовавшийся расположением Георгия, – думать надобно, что он употреблял этот пояс иногда в известных ему случаях, ибо он таким образом произнес «однако некоторые и такие носят», что можно подозревать в них его самого. Да и слова «только я не в силах», дают чувствовать, что он, по крайней мере, пробовал носить этот пояс.
Словом, Георгий всячески вооружался против духа злобы, непрестанно усиливавшегося отравить сердце его грехом и отклонить от богомыслия. Обыкновенно он выходил победителем из этой жестокой борьбы и стоял по-прежнему твердо на камне всесильной веры Христовой, прославляя укрепляющую его десницу Божию.
Но чем более Георгий украшал душу свою святыми добродетелями, чем более старался озарить ум и сердце светом истины, тем более враг спасения человеческого усиливался соблазнить ее различными наветами и подвергал его сильнейшим искушениям. Побежден будучи многократно, беспрестанно вновь вооружался ил и воздвигал на него своих единомышленников – злых людей, клевещущих на всякую правду, надеясь чрез вопиющую несправедливость подвигнуть затворника к ропоту и жалобам, или истощить его терпение. Таких-то несчастных и поистине христианского сострадания заслуживающих людей омрачал враг спасения облаком злых помыслов о затворнике. И они порицали мужа, исполненного страха Божия и любви к ближнему.
К увеличению огорчения Георгия, даже некоторые из монастырской братии, может быть, и неумышленно, наносили ему разными требованиями крайнее смущение. Другие уговаривали его оставить затвор. Но Георгий принимал все это не иначе, как за тайные ухищрения духа лжи, всеми мерами желавшего удалить его от молитвенного состояния. Прочие же, по влиянию врага всякой правды, сплетали хулы, слагали неправду и клевету, разглашая:
первое, будто он от лености затворился, не желая проходить монастырского послушания; но мы уже видели отчасти образ его жизни, да и последующее подтвердит, что Георгий был не леностный слуга Господень;
второе, иные с завистью смотрели на то, что многие похваляли ревность его к Богу; но из сказанного уже можно заключить, что похвалы такие были поистине заслужены Георгием;
третье, некоторые еще мыслили, что ему подаются тысячи от благодетелей; но Георгий не роскошествовал, не нежил своего тела, о чем и еще увидим ниже.
Если же некоторые и вручали ему свою милостыню, то она немедленно переходила из рук Георгия или по назначению дателей, или, по его усмотрению, в руки неимущих, болящих и заключенных в тюрьмы. Очень многим, сверх этой милостыни, помогал он еще тайно через людей благонамеренных, так что они никак не могли знать источника, откуда истекала эта помощь. И не только нуждающимся, но даже тем старался помогать, коих знал к себе не благорасположенными, твердо помня изречение: «Аще враг твой алчет, ухлеби его, аще жаждет, напой его».
Если случалось, что кто-либо наносил ему оскорбление, то он посылал ему что-нибудь в подарок, испрашивая его святых молитв о немощах своих. Но бывали случаи, что ему невозможно было исполнять желания некоторых просителей – в подобных случаях, видимо, и кроется истинная причина пересудов.
Случалось, например, что некоторые, поступив в монастырь, и предполагая, что Георгий наделен богатством, желали воспольаоваться от него деньгами, которых он не имел. Одни объясняли это нуждами своих родственников, иные говорили, что надобно дочерям готовить приданое, и тому подобное. На это, естественно, затворник отвечал, что в монастыре следует оставить попечение о родственниках и возлагать надежду на Бога «дающаго скотам пищу их и птенцам врановым призывающим Его» (Пс. 146:9), а более пещись о собственной душе и помнить, что «аще праведник едва спасется, то грешный где явится?» И другими подобными примерами убеждал чаще вспоминать Бога, а не оставленные в мире связи.
Разумеется, что такие истины не могли нравиться людям, совсем не того искавшим, и они, выходя от затворника с досадою, оставались его недоброжелателями. Притом же Георгий, видя, что иные не слова Божия желают от него слышать, а приходят с жалобами на строгость начальства, или на поступки некоторых братий, перестал принимать их, чем еще более увеличил на себя нарекания. Зачем, говорили они, он одних принимает, а другим отказывает? Что за разбор? Зачем давать одному предпочтение перед другим?
Тщетно Георгий возражал, что если он не смеет иногда отказать в утешении скорбящим духом, то это потому, что болящие требуют врача, а не здравии, и что тем, которые ни сами назидания не доставляют ему, ни от него не требуют чего-либо подобного, нет надобности беспокоиться посещением его. Это не служило ни к чему; оскорбленная гордость не в состоянии была равнодушно и великодушно перенести неудачи в своих предположениях. Не постигали духовной и многотрудной его жизни сердца людей, омраченных чувственностью. Вместо того, чтобы обратиться на самих себя, они старались приписывать Георгию побуждения, им свойственные. Но есть Бог! Бог правды! Единый нелицеприятный Судия сердец человеческих! Он, без сомнения, видит, с одной стороны, правоту души и чистоту жизни почившего уже в вечности Георгия, а с другой – горестное заблуждение поставляющих себя самовольно судиями ближнего! Молим милующую Его десницу, да простит им их неведение и озарит смысл и сердце их чистым светом Евангелия!
Что же делал Георгий, когда ему упоминали о нелепых служениях на его счет? Он с радостным духом ответствовал: «Они мне благодетели: они милостивым сотворят мне Владыку Господа моего и отверзут мне врата вечного блаженства по гласу евангельскому: «Блажени есте, егда поносят вам и ижденут и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще мене ради» (Мф. 5:11). Но да не порадуется враг погибели душ их; Боже! милостив буди рабом твоим; помилуй их, яко Сам веси, – не ведят бо, что творят». Так постигал Георгий закон Христов во всей его полноте; так он исполнял его словом и делом, молясь за врагов и множайшие прилагая молитвы о прошении грехов тех, кто не одобрял его затворничества.
Когда же враг рода человеческого не успел смутить и подвигнуть на грех Георгия чрез людей неблагомыслящих, то иными сильнейшими средствами многократно приступал к нападению на него; хотя и здесь был постоянно побеждаем неутомимым в молитве затворником. По совету апостола Павла, он всегда трезвился и бодрствовал.
Впрочем, не лишне будет заметить, что сам Георгий старался умалчивать о подобных случаях. Когда пользовавшиеся доверием затворника келейные спрашивали иногда о разных искушениях и страхах, нападающих на человека, в его положении находящегося, то он скромно отвечал: «Я не могу говорить вам о всех нападениях вражьих, ибо в слабом человеке может нечувствительно возродиться хвастовство, чрез что утешится гордость кичливого врага нашего; но я беседою моею не хочу сотворить ему радости. Боюсь, чтобы малейшее мое повествование не послужило мне во вред. Сила Божия покрывала меня доныне: надеюсь, что и впредь не лишусь высокого ее покровительства. Опираясь на молитву, как на единственное наше во всем прибежище, я всегда ни во что вменял разные страшливые помыслы и поборал робость духа. Желаю только, чтобы мысль моя и сердце всегда исполнены были постоянного стремления к одному доброму, чтобы всегда мой ум искал света божественной истины, отвергая всякую ложь».
Так бдел над собою Георгий; а если и случалось ему иногда рассказывать нечто подобное, для назидания и утверждения других, то всегда говорил не о себе самом, а будто это случилось с кем-то другим. Тем самым старался Георгий даже в беседах своих с келейными скрывать в себе мужа свыше покровительствуемого.
Вся жизнь его была непрестанная молитва: и ходя, и говоря он молитвы не оставлял. Молился же не языком только, но духом и истиною. Он стяжал дар сердечной молитвы, пребывая по нескольку часов в таком восхищении, что забывал самого себя.
Продолжая по-прежнему постоянно пребывать в безмолвии и уединении, он, после молитвы, более всего упражнялся в чтении Св. Писания. А в иное время старался по мере сил своих на деле исполнять учение Господа нашего Иисуса Христа.
Был благотворителен к бедным, искупал должников, скорбящим и совета требующим подавал утешение; нрав имел тихий, сердце незлобивое, ни на кого не досадовал, никого не укорял жестоким словом, во всем показывал величайшее смирение; смеющимся его никому не случалось видеть; но если когда и улыбнется, тотчас сотворит крестное знамение, как будто внутренне упрекая себя. Праздного ничего не говорил, мирского ничего не искал и не желал, к ближнему был снисходителен, к самому себе строгость имел необыкновенную. В малейших даже телодвижениях соблюдал приличие и скромность. Например, он не позволял себе ни облокотиться, ни положить ногу на ногу в присутствии другого, хотя б и долгое время с кем находился.
Лицо Георгия, хотя и умерщвленное постом и молитвою, сохраняло природную привлекательность; глаза его, тусклые от слез, смотрели тем не менее весьма проницательно; росту был высокого, стан имел красивый, осанку благородную и, вообще, – манеры человека, воспитанного в хорошем обществе.
В келии его царствовали порядок и простота – основания всех его действий. Пред входом у дверей коридора стоял от полу до потолка гроб без крышки, напоминая входящему, что он увидит человека заживо погребенного и указывая последнее убежище, ожидающее каждого. «Се покой мой, здесь вселюся».
Из коридора стеклянная дверь отворялась в небольшие сенцы, слабо освещаемые малым окном, прорезанным в противоположных дверях, ведущих в келию затворника. Пред этою дверью всякий входящий дол жен был сотворить краткую молитву. Слово «Аминь» было ответом, означающим позволение войти. Когда входящий замыкал за собою дверь, то Георгий вместе с пришедшим клал пред иконами три земные поклона, прикладывался к кресту и Евангелию, на столе лежащему, что обязан был исполнять и вошедший; а потом, поклонясь друг другу в ноги, давали обычное братское лобызание по чину монастырскому. В одном углу келии стояла крышка его гроба с разными эмблематическими надписями, выбранными из книг пророческих. На восточной стороне стены находился образ Св. Троицы, пред которым всегда теплилась лампада. По стенам стояли маленькие скамейки, разделенные столиками. В небольшой каморке располагался шкаф с Книгами, чтение которых составляло единственное его отдохновение от трудов; подобно Арсению Великому, вместо музыки употребляй он Псалтырь, а вместо роскошного обеда развертывал жития святых отцов и вдыхал в себя их богоугодные подвиги, стараясь всеми силами подражать оным. На полулежала рогожка, служащая, вероятно, ложем успокоения, ибо никакого другого не было; не видно было нигде ни кровати, ни подушки, ни даже войлока.
Георгий отменное имел усердие к чудотворной иконе Владимирской Божия Матери, которую, с благословения настоятеля, приносили из церкви к нему в келью, и у него с некоторыми приближенными совершалось молебное пение с акафистом. Это бывало одним из величайших для него торжеств.
Вообще же, в келии его находилось весьма много различных икон. Но однажды до затворника дошел слух, что некоторые осуждали даже и это, почитая излишество в образах роскошью, несовместною с затворничеством. Георгий, не желая соблазнять никого, снял их, оставив только один – он, конечно, умел молиться и без большого числа образов. Но вскоре после снятия образов, посетила его чтимая в Задонске старица, Евфимия Григорьевна (Попова), и прежде у него бывавшая. Входит, и, не видя прежних всех образов, сотворив молитву, восклицает: «Видно, тут турка живет, что ни одного образа нет». Георгий объяснил ей причину; но та ею не удовольствовалась и советовала не слушать хулителей и не снимать видимых знамений Бога и святых, Его напоминающих. Георгий послушался и снова поставил образа на прежние места; он не хотел, подавая повод осуждать себя, вводить кого бы то ни было в прегрешение. Из сего примера проницательные читатели, конечно, выведут справедливое заключение, что Георгий, по слову евангельскому любя Бога выше всего, не оставлял и любви к ближнему.
Наиболее исполнялся он удовольствия, когда имел случай беседовать с кем-либо о духовных предметах. Так как он во всякое время пребывал внутренне в помышлении о Боге, то естественно, что и разговор его был душеспасителен. Говорил тихо и убедительно. Резко никого не обличал в проступках; до крайнего сокрушения или отчаяния никого не доводил, но подкреплял всегда надеждою на неизреченное милосердие Божие; впрочем, соразмерялся с силами каждого, и всякому, смотря по степени понятия, делал увещания, приводя доказательства от Св. Писания и книг Св. Отцов.
Особенно келейным своим не отказывал сообщать назидательные наставления. Он часто пребывал по несколько дней сряду неисходно в своей келии; когда же появлялся в келейную комнату, то сердечное удовольствие живо изображалось на лице его. Усладя душу безмолвием, насытя ее божественными помышлениями, Георгий не находил слов к достаточной хвале молитвенному уединению.
«В каком я находился утешении, – говорил он, – во дни моего уединения; желал бы все минуты жизни посвятить оному, но жаль оставить вас без посещения. Вы без меня впадете в уныние и сухость души, а потому и убеждаюсь я пожертвовать для беседы с вами хотя малым временем». И действительно, когда келейные долго не имели с ним свидания, следовательно лишены были случая пользоваться его мудрыми советами, то скорбели душою и почитали себя в те дни как бы находящимися под эпитимиею.
О благодати Божией всегда говорил со слезами; душевные немощи братии сносил с примерным терпением. Один очевидец передавал случай, доказывающий кротость Георгия и снисходительность к ближнему.
Один монах, очень старый летами, но не отличавшийся особым просвещением, много времени домогался побывать у затворника; наконец был допущен, и вместо того, чтобы требовать святых молитв, начал делать пространные поучения Георгию б дом, как должно спасаться. Тот внимательно слушал с кротостью все слишком обыкновенные рассуждения пришедшего. По выходе посетителя, присутствовавший при сем очевидец, спросил у затворника, чего же хотел от него этот старец. На что Георгий смиренно отвечал: «Он предобрый человек, говорит хотя и не красноречиво, но от простоты души. Я его очень люблю и пользуюсь его наставлениями». Так умел он христианскою любовью прикрывать недостатки ближнего, и в самом ответе этом преподал живой пример как отклонять от мыслей всякое осуждение других.
Юродивых затворник рекомендовал оставлять в покое и не разговаривать с ними, а ежели есть возможность, то подавать им милостыню. «Путь их трудный и опасный, – говорил он, – того и смотри, что встретишь такого, который находится в прелести, и он смутить может душу твою».
Когда кто просил или лично или письменно Георгия помолиться об усопшем или болящем родственнике, или знакомце, то он не только в келейных своих молитвах сие исполнял, но еще посылал просить очередного иеромонаха помянуть на святой литургии соборною молитвою, и еще – иеромонаха Иринея, несшего послушание при гробе святителя Тихона, помянуть усопшего на панихиде.
Георгий не был любостяжателен, пристрастия ни к чему особенного не имел, а все находящееся в его келии почитал чуждым и ничтожным, и часто, укоряя себя при взгляде на какой-нибудь предмет, говорил: «Как я засорил мою келию! Георгий ныне стал жить роскошно! Осмотрись, Георгий! Так ли тебе надобно поступать?»
При том, что в его жилище, казалось, ничего роскошного не было, он как будто оправдывался, говоря своим келейным: «Никогда бы не допустил я никаких в келии моей украшений; но к приличию бывающих у меня, по воле Божией, посетителей, привыкших ко всему благовидному, думаю, что они могут быть сугубо назидаемы и благовидностию келии, и духовною беседою». Следовательно, и тут основною мыслию и побуждением его была польза ближнего.
Он полагал, что люди, хотя и благочестием украшенные, но не соблюдающие около себя чистоты и порядка, заслуживают укоризны; будучи же чрезвычайно во всем осторожен, не хотел никому подавать ни малейшего повода упрекнуть себя хотя бы безделкою. Как был чист душою и сердцем, так и во всем наружном соблюдал чистоту и приличие.
Георгий был милосерден и сострадателен к бедным, хотя собственными трудами, по избранному им роду жизни, и не мог для них ничего приобретать, но, по благословению Божию, за усердные свои молитвы и любовь к ближним, получал средства быть им полезным. Он удостоен был доверенности усердных благотворителей и чрез них обильную получал милостыню. Впрочем, решительно ничего на удовлетворение своей чувственности не употреблял, но все получаемое без укоснения влагал в руки неимущих, бедных, болящих и в темницы заключенных. Когда же встречал нуждающегося, а у него нечем было его удовлетворить, то отдавал собственную свою одежду, с любовью прикрывая ею наготу неимущего – до такой степени был он строгий исполнитель правил евангельских!
А вот в принятии даров бывал Георгий чрезвычайно осторожен.
Редко руками своими принимал что-либо от усердствовавших, но большею частью – чрез келейных, которые предварительно у него испрашивали на то позволения. И не все подаяния затворник благословлял принимать, да и не все, с позволения его принятое для утешения подававших приношения, приказывал вносить к себе в келию, но только то, что, по особенному чувству прозорливости, признавал поданным от людей благочестивых и с добрым намерением. Иные же вещи, вероятно, из побуждений нечистых приносимые, приказывал даже сжигать.
Не избег, однако же, и тут Георгий ухищрений врага всех добродетелей, неослабно искавшего всячески ему вредить и смущать душу его. Случилось однажды, что один молодой человек, из дворян-офицеров, явился в Задонский монастырь и попросил свидания с затворником. Тот сначала не захотел его принимать; но когда молодой человек объявил, что лучше готов умереть под окном затворника, нежели удалиться его не видав, то был введен в его келию, и здесь объявил он Георгию намерение свое вступить в монастырь. Георгий, хотя и не мог осуждать жития монастырского, но, видя молодость и неопытность просителя, долгое время отклонял его от этого намерения, советуя прежде тщательно испытать свои силы, удостовериться, действительно ли призвание Божие влечет его на путь смирения, или это, может быть, только временное и проходящее воспламенение воображения; объяснял ему все лишения, которым он подвергнется, всю тягость креста монастырской жизни, более свойственной зрелым уже летам, а не его юному возрасту... Но тщетны были все убеждения. Юноша оставался непоколебим. Тогда Георгий отослал его к настоятелю, от которого зависело принятие желающего. Оставляя келию Георгия, молодой человек вынул из кармана пакет с некоторою суммою денег и попросил затворника раздать их нищим по заповеди Господней, данной в Евангелии. Георгий сначала отказывался, убеждая просителя, что тому самому удобнее это сделать, или, в крайнем случае предлагая попросить кого-либо другого. В конце концов предложил отложить это дело до другого раза. Но молодой человек так этим чувствительно огорчился, что со слезами умолял не оскорблять его отказом, который он почитать должен за неблагорасположение к себе – словом, так тронул Георгия, что сей наконец покорился влечению природной доброты своей и принял деньги в пользу нуждающихся. Но, как будто предвидя тут злобное ухищрение духа лжи, с медленною осторожностью тратил их.
Меж тем, действительно, после некоторого времени, молодой человек этот поступил в послушники, правда, не Задонского монастыря, а Площанской пустыни. А по прошествии некоторого времени являются вдруг в монастырь родные юноши, и, силою забрав его оттуда, требуют вернуть взятые из дома деньги. Пришлось несостоявшемуся монаху вновь отправляться в Задонск, к Георгию, чтобы просить назад отданное ранее для раздачи бедствующим. Вот как вспоминал об этом сам Георгий: «Вдруг является мой знакомый с слезными глазами; говорит, что его мать и отчим взяли его с клироса в Площанской пустыни, теперь грозят смертию и требуют деньги 10 000 рублей. На это, при сострадании моем к нему, я улыбнулся: г. офицер! чего я не успел раздать по вашей ревности к бедствующим, то вам устрашенным возвращаю; вот вам 4850. Он упал в ноги и просил прощения! Мои глаза покрылись слезами...» Но затворник провидел, что история эта неприятная сим событием не завершится. «Отчим его любит похлопотать и потягаться бумагами. Он постарается нанесть мне всяких неприятностей... О, когда бы Царица Небесная покрыла меня и послала купца внесть эту розданную сумму», – пишет Георгий в письме, отправленном на следующий день. «Вот как наша милостыня во славу Божию искушается», – с горечью восклицает затворник.
И действительно, отчим подал жалобу в полицию, обвинив, в частности, затворника Георгия, что тот обольстил пасынка его и выманил у него деньги, обвиняя в то же время и настоятеля, что держит у себя в затворе таких людей. Для рассмотрения полученного заявления к затворнику явился городничий и изложил ему суть дела, потребовав объяснений. Георгий отвечал, что хоть и имеет он право не возвращать милостыни, порученной ему для раздачи нуждающимся, а тем более может, для оправдания себя пред людьми, указать на тех, кому она уже роздана, но, чувствуя совесть свою чистою пред Богом – что для него всего важнее, и не желая подавать повода к неприятностям, возвратит деньги чрез три дня. За это время затворник надеялся пополнить недостающее чрез своих благодетелей.
Но еще прежде этого срока одна благодетельная особа М. П. К. пополнила долю, отымаемую у нищих отчимом, и тот был удовлетворен. Получив обратно деньги такими средствами, с оскорблением смиренного затворника, отчим молодого офицера, вероятно, почувствовал грубость и неприличие своего поступка. Он захотел лично видеть Георгия для испрошения извинения, но тот его не принял, приказав уверить, что он не только искренно его прощает, но еще усердно молит Бога, чтобыВсевышний отвратил от него всякое наказание за нарушение спокойствия обители и оскорбление настоятеля и всей братии. Но Господь, правосудный защитник обиженных, иначе благоволил рассудить между невинностью и клеветою. Чего Георгий опасался, то и случилось: отчим молодого человека, подъезжая своему дому, увидел его в пламени и тщетно старался спасти: не только дом, но и деревня обратились в пепел...
Этим случаем Георгий еще более укрепился в своем обыкновении принимать милостыню на пользу бедствующих с величайшей осторожностью.
Прозорливость затворника Георгия и иные плоды духовные, что стяжал он по благодати Господней
Но не только в принятии денежных и иных ценных даров весьма осторожен бывал затворник Задонский. Георгий в последствии времени позволял себе иногда, для поддержания дряхлеющей плоти, укреплять ее несколько улучшенной пищей. Узнав это, многие почитатели его старались доставлять ему хорошо изготовленную снедь; но не сокрыто было от Георгия, с усердием ли была приготовлена пища, или людьми по сердцу не чистыми; для чего приказывал он подавать ее к себе, и при одном только взгляде иную позволял келейным вкушать, а другую приказывал никому не подавать, но выкидывать, как неудобную для употребления.
Простые же сухари, подаваемые ему простолюдинами, предпочитал всему другому, и от них обыкновенно вкушая, говорил: «Как вкусны! Как услаждены усердием!» Впрочем, и в сухарях делал различение: иные также не приказывал употреблять, вероятно, последуя мановению Господа, сохранявшего раба Своего на всех путях его.
Что затворник Задонский действительно был благословен свыше даром прозорливости, подтверждается и иными многочисленными примерами.
Беседуя всегда мысленно с Богом, Георгий стяжал, при содействии благодати Божией, мудрое и тонкое познание сердца человеческого. Ему без посторонних уведомлений известно было, кто из братии вел жизнь благочестивую, а кто только носил образ монашества.
Случалось, что некоторые из братии, хотя хранящие спасительный страх Божий и сердечно преданные богомыслию, допускали, однако же, иногда себя тревожить помышлениями о переходе в другую обитель. Они желали открыть сомнения свои Георгию для подкрепления себя его советами, но, не надеясь получить от него позволения на вход в келию, впадали еще в большее смущение. Недолго, однако же, оставлял их Георгий в опасной нерешимости: провидя тайное их желание, посылал неожиданно просить к себе и в благоразумной беседе прогонял уныние, овладевшее их духом; начинающих уклоняться на распутья выводил опять на стезю истинную, слабеющих укреплял. Не сокрыты были от его прозорливого ума также и те, которые, будучи заражены гордостью и высоким о себе мнением, из духа пытливости испрашивали чрез келейного позволения посетить его. На это затворник приказывал им отвечать: «Что буду я, ничего незнающий, говорить людям более меня просвещенным? И о чем они, в знании искусные, будут вопрошать меня, малосведущего?»
Таким же образом Георгий предузнал кончину покойного архимандрита Самуила. Некогда сей последний, находясь еще в полном здравии, посетил его и, после приятной беседы простившись, пошел обратно из келий. Георгий, проводя его до двери коридора и поклонясь, сказал своим келейным: «Я совсем уже простился с отцом архимандритом. Это свидание наше есть последнее; ибо не увижусь с ним более в сем мире: ему предстоит скорое переселение в вечность!» Спустя несколько дней после сего свидания, архимандрит поехал в Воронеж и на обратном пути впал в болезнь, от которой и кончил временную жизнь. Во время же болезни его Георгий троекратно через келейных своих посылал упреждать его, чтобы принял схиму и роздал нищим милостыню, уверяя, что Господь не оставит его своей милостью. Архимандрит, может быть, не почитая себя довольно близким к смерти, не поспешил и предупрежден был ею в исполнении благого совета.
В другой раз один из братии монастырской занемог и, казалось, нетяжело; да и сам заболевший, не считая болезнь свою опасною, не хотел даже напутствовать себя Святыми Дарами; но затворник, провидев кончину его, послал келейного сказать болящему, что смерть к нему близка и потому кратчайшее время жизни ему остающееся советует он употребить на очищение души от грехов и приготовление себя к спокойному отшествию от сего мира в вечность; и точно, скорая кончина брата подтвердила прозорливость Георгия.
Вот еще опыт прозорливости затворника: один его келейный в своих записках рассказывает следующий случай: «1833 года, в последних числах июня, когда во многих местах и в самом даже Задонске, свирепствовала эпидемическая болезнь – холера, вдруг постигла она и меня. Находясь во время служения при свечном ящике, внезапно почувствовал я такие тяжкие внутренние терзания, сопровождаемые стягиванием жил и жесточайшею болью в животе, что все мое тело как будто одеревенело. В одно мгновение силы мои так ослабели, что с величайшею трудностью, опираясь о стены, мог я добраться до келии затворника, желая по крайней мере у ног его испустить последнее дыхание. Когда же отворил я двери к нему, то увидел Георгия, уже ожидавшего меня на пороге и державшего в руках небольшую каменную чашу со святою водою и кропилом. Упавши к ногам его, я возопил: «Батюшка, простите, – я умираю! Он же, приподняв меня и окропив голову и лицо мое св. водою, сказал: «Не отчаивайся! Бог еще благословляет тебя проходить святое послушание. Что ты так смутился и прежде времени предался малодушию? Бог к нам грешным всегда многомилостив». После сего утешительного гласа Божия и окропления св. водою почувствовал я возвращение сил моих; но, по маловерию моему, опасаясь, чтобы болезнь опять не возобновилась и мне бы не умереть без напутствия, стал я просить его благословения в то же время приобщиться Святым Тайнам; но Георгий, по благоволению Божиему прозревший в будущее, снова повторил, что «Всеблагий Господь еще благословляет тебя жить; следовательно, будешь иметь время к достойному приятию Святых Тайн; а теперь как ты будешь приобщаться в духе смущенном и встревоженном? Приуготовь себя понадлежащему и, получив успокоение душевное, со страхом и благодарением удостоишься принять Святое Таинство! Божиим соизволением болезнь не возвратится к тебе более». И точно: по слову сему болезнь меня совершенно оставила и не возобновлялась».
Сверх многих случаев, доказывающих особую прозорливость сего смиренного мужа, о коих упомянем после, приведем здесь слова того же очевидца, о коем мы уже говорили и который пользовался добрым расположением Георгия. «Сколько раз мне ни случалось, – рассказывал он, – посещать затворника, чтобы открыть находящие помыслы и рассказать о борющих меня страстях, еще прежде, нежели начну я говорить, стыдясь иногда приступить к тому, или не зная как начать, он уже разрешит все мои вопросы и недоумения, обращаясь будто на самого себя и говоря так, или подобным сему образом: когда меня беспокоили такие-то помыслы, то я вспоминал о смерти и нелицеприятном суде Божием – и они от меня отходили. А когда вот такая-то страсть на меня вооружалась, то я не давал телу дневной пищи и во время сильного свирепствования оной толстыми четками бил себя, как скота, потому что человек, валяясь в страстях, скоту уподобляется. И ты делай то же, когда с тобою подобное случится». Одним словом, все то, бывало, скажет, о чем приду спрашивать. Разговор же не иначе начинал, как сотворив молитву; переберет четки с Иисусовою молитвою и тогда уже начнет говорить, что ему возвестится».
Послушник П. А. вспоминал об одном достопримечательном случае, бывшем с ним за самочинное исполнение своей воли. «Случилось как-то, – расссказывал он, – что пришел
