135 лет со дня рождения писателя Алексея Николаевича Толстого
Его мать Александра Леонтьевна, урожденная Тургенева, была двоюродной внучкой декабриста и дочерью отставного военного. Леонтий Борисович Тургенев был строгим христианином, вел суровую аскетическую жизнь и в том же духе воспитывал и дочь. Александра Леонтьевна с детства увлекалась чтением, а в шестнадцать лет написала свою первую повесть «Воля». В 19 лет она вышла замуж за графа Николая Александровича Толстого. К тому времени ее избранник за буйный и непокорный нрав был исключен из полка и лишен права жить в обеих столицах. Родители были против брака, но Александра Леонтьевна настояла на своем. В семье родилось трое детей, но женитьба не изменила нрав графа. Постоянные ссоры сопровождались его дикими выходками, во время одной из них он даже выстрелил в сторону жены.
В начале 1880-х годов Александра Леонтьевна познакомилась с молодым помещиком Алексеем Аполлоновичем Бостромом и это событие перевернуло ее жизнь. «Перед моей матерью, ‒ писал позже Алексей Толстой, ‒ встал вопрос жизни и смерти: разлагаться в свинском болоте или уйти к высокой, духовной и чистой жизни». Мольбы мужа сменялись угрозами, родители обещали отречься от дочери, но ничто не смогло остановить любящую женщину. В мае 1882 года Александра Леонтьевна ушла из семьи, оставив троих детей и скрыв от мужа факт новой беременности. Граф в письмах умолял жену вернуться, угрожал убить Бострома, но она оставалась непреклонна: «Я на все готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту, когда увижу его мертвое лицо… Жизнь вместе и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность, людская клевета, презрение, все, все только вместе».
Через полгода после рождения Алексея церковные власти дали расставшимся супругам развод, но выйти замуж за Бострома Александра Леонтьевна не могла ‒ определение гласило: «Александру Леонтьевну, графиню Толстую, урожденную Тургеневу… оставить во всегдашнем безбрачии».
Хутор Бострома Сосновка, находившийся в 70 верстах от Самары, приносил совсем незначительный доход и служил для него единственным средством к существованию. Семья жила небогато, но в любви и согласии. Маленький Алеша (мать называла его Леля) ничего не знал о своем происхождении и считал Бострома родным отцом. Став взрослым, он часто с нежностью вспоминал Сосновку, свое счастливое деревенское детство. «Сад. Пруды, окруженные ветлами и заросшие камышом. Степная речонка Чагра. Товарищи – деревенские ребята. Верховые лошади. Ковыльные степи, где лишь курганы нарушали однообразную линию горизонта… Смены времен года, как огромные и всегда новые события. Все это и в особенности то, что я рос один, развивало мою мечтательность…Когда наступала зима и сад и дом заваливало снегами, по ночам раздавался волчий вой. Когда ветер заводил песни в печных трубах, в столовой, бедно обставленной, штукатуренной комнате, зажигалась висячая лампа над круглым столом, и отчим обычно читал вслух Некрасова, Льва Толстого, Тургенева или что-нибудь из свежей книжки «Вестника Европы»… Моя мать, слушая, вязала чулок. Я рисовал или раскрашивал… Никакие случайности не могли потревожить тишину этих вечеров в старом деревянном доме, где пахло жаром штукатуренных печей, топившихся кизяком или соломой, и где по темным комнатам нужно было идти со свечой… Детских книг я почти не читал, должно быть у меня их и не было. Любимым писателем был Тургенев. Я начал его слушать в зимние вечера – лет с семи. Потом – Лев Толстой, Некрасов, Пушкин», ‒ писал Алексей Николаевич.
Мальчику наняли домашнего учителя. Леонтий Борисович Тургенев писал дочери: «Мне нравится, что вы решили подготовить его дома и хорошо, что в деревне, ему более чем кому другому выгоднее поступить в общественное училище сколь возможно позднее, когда он более окрепнет умом и когда ему возможно будет как-нибудь объяснить его прозвание по метрическому свидетельству». Семейную тайну от Алексея тщательно скрывали ‒ и даже строгий Леонтий Борисович поддерживал это решение. Александра Леонтьевна продолжала заниматься литературным трудом и со временем стала известным автором рассказов для детей. Печаталась она под псевдонимом Александра Бостром. Мать смогла привить Алексею любовь к чтению. Пыталась она увлечь его и писательством, учила всматриваться в окружающий мир и видеть его красоту, а на любые явления смотреть с разных сторон. Однажды Александра Леонтьевна посоветовала своему десятилетнему сыну написать рассказ. «Много вечеров я корпел над приключениями мальчика Степки, – вспоминал впоследствии Алексей Николаевич. – Я ничего не помню из этого рассказа, кроме фразы, что снег под луной блестел, как бриллиантовый. Бриллиантов я никогда не видел, но мне это понравилось. Рассказ про Степку вышел, очевидно, неудачным, – матушка меня больше не принуждала к творчеству».
До 14 лет свои письма матери и отчиму Алексей подписывал «Алёша Бостром». Ему нравилась эта фамилия и даже забавляла ‒ иногда он шутя переиначивал ее: «Стромбом». Однако тайну нельзя было скрывать вечно, ведь предстояло получить метрическое свидетельство ‒ и Алексею сообщили о его происхождении. С тех пор он стал подписываться «Толстой», хотя и через двадцать лет продолжал называть отчима папой. В 1987 году Алексей поступил в Самарское реальное училище, где получил на экзаменах «двойки». Александра Леонтьевна перевезла сына в Сызрань. В Сызранском реальном училище требования были не столь строгими и Алексей начал учебу там. «Сверстников, в особенности сверстниц, всегда смущали мои простонародные выражения, ‒ вспоминал Толстой в «Автобиографии» 1913 года. ‒ Я решил научиться гладко говорить. Должно быть, это был первый опыт стиля».
«Первые литературные опыты я отношу к шестнадцатилетнему возрасту, – это были стихи, – беспомощное подражание Некрасову и Надсону, ‒ писал Алексей Николаевич. ‒ Не могу вспомнить, что меня побуждало к их писанию – должно быть, беспредметная мечтательность, не находившая формы. Стишки были серые, и я бросил корпеть над ними. Но все же меня снова и снова тянуло к какому-то неоформленному еще процессу созидания. Я любил тетради, чернила, перья…».
В 1899 году Толстой вместе с Александрой Леонтьевной совершил путешествие по Волге до Симбирска, а потом долго жил в имении сестры матери Марии Тургеневой. Шестнадцатилетнего Алексея беспокоили мысли о смысле жизни, он делился ими с матерью. О таких разговорах Александра Леонтьевна писала Бострому: «На пароходе у нас с Лелей был очень серьезный разговор о ценности жизни. Оказывается он… задумывается о том, что не стоит жить, и говорит, что не боится умереть и иногда думает о смерти, и только жаль нас. Он спрашивает: для чего жить, какая цель? Наслаждение ‒ цель слишком низкая, а на что-нибудь крупное, на полезное дело он не чувствует себя способным. Вообще он кажется себе мелким, ничтожным, неумелым, несерьезным. Я много ему говорила, стараясь поднять в нем бодрость и показать, что все у него еще впереди. Я ему говорила, что человек может быть господином своей судьбы и сам себе выбрать дело по желанию и что теперь самое важное его дело, это готовиться к жизни, т.е. учиться и вырабатывать в себе характер».
Лето, проведенное в имении тетушки, произвело на Алексея Толстого особенное впечатление. Он впервые жил в настоящей помещичьей усадьбе. Именно эта поездка заложила основу для его будущего цикла «Заволжье». В имении он написал несколько стихотворений. Тоска, сквозившая в них, вполне соответствовала его настроению. Однако вскоре с грустью было покончено ‒ Толстой влюбился. Семнадцатилетний Алексей увидел девятнадцатилетнюю дочь самарского врача Юлию Рожанскую на репетиции любительского спектакля ‒ и сам стал одним из активнейших участников драматического кружка. Вскоре ему предложили роль в пьесе А.Островского «Свои люди ‒ сочтемся». Толстой согласился: это был шанс привлечь внимание красавицы Юлии. В то же лето он написал для нее водевиль «Путешествие на Северный полюс» и стихи.
Лето 1900 года он снова провел в Марии Леонтьевны, гостил у ее соседей. Толстой писал матери в то время: «Время проводим мы чудесно, я один кавалер на 10 или больше барышень и потому как сыр в масле катаюсь, ‒ отношения у нас простецкие, простота нравов замечательная, с барышнями я запанибрата, они даже и не конфузятся… По утрам мы забираемся с Юлией на диван, я ‒ с книжкой, она ‒ с вышиваньем, ну, она не вышивает, а я не читаю». И снова в письме матери позднее он признавался: «Перед Юлей я как на ладони с моими горестями и радостями, с ней готов рука об руку идти навстречу будущему».
В 1901 году, уже после смерти графа Николая Александровича, Алексей Толстой получил доку-менты, подтверждающие его фамилию и графский титул. Также его ожидало наследство ‒ около тридцати тысяч рублей. Это было почти богатство, особенно если учесть, что Александра Леонтьевна и Алексей Аполлонович жили очень скромно и даже вынуждены были продать Сосновку.
В мае 1901 года Толстой успешно окончил реальное училище, по всем предметам в его свидетельстве об окончании стояли хорошие и отличные оценки, и лишь иностранные языки давались ему с трудом. Он уехал в Петербург и стал студентом механического отделения технологического университета. Юлия Рожанская тоже приехала в Петербург для обучения на медицинских курсах. После окончания первого года учебы они поженились, а в январе 1903 года у них родился сын Юрий. Толстому на тот момент едва исполнилось двадцать лет, его жене ‒ двадцать два, оба они были студентами, и поэтому вскоре приняли решение отдать ребенка на попечение бабушке и дедушке.
В 1905 году Толстой проходил практику на Невьянском металлургическом заводе, а когда он вернулся, Петербург был охвачен революционными событиями. «Повсюду во всех учебных заведениях идут многочисленные митинги… Полиция не вмешивается… Уличных демонстраций нет. Институт наш хотя и открыт, но к занятиям приступают слабо», ‒ сообщал он родителям. В Петербурге он пробыл недолго, та как ничто его там не удерживало: с Юлией отношения разладились, институт закрыли. В январе 1906 года Алексей Толстой уехал в Дрезден, где поступил в Королевскую Саксонскую высшую техническую школу на механическое отделение. Позднее он вспоминал: «Там снова начал писать стихи, – это были и революционные… и лирические опыты. Летом 1906 года, вернувшись в Самару, я показал их моей матери. Она с грустью сказала, что все это очень серо. Тетради этой не сохранилось». Александра Леонтьевна, больше всего в жизни желавшая увидеть сына писателем, умерла в 1906 году с уверенностью, что это никогда не случится.
В Дрездене он познакомился с Софьей Дымшиц. Она была непохожа ни на одну из знакомых ему женщин ‒ искренняя, пылкая, независимая, рано вышла замуж, но ушла от мужа и жила одна. Толстой влюбился, Софья отвечала ему взаимностью, но родители девушки были против их отношений. Толстой вернулся в Петербург, и взялся за учебу ‒ ему предстояло сдавать экзамены. Вот что он писал Бострому: «Итак, вопреки всему я остался в Питере. Меня уговорил наш бывший директор, профессор Зирнов, выдержать экзамены, пока открыт институт. Действительно это очень рационально, потому что экзамены тот камень на пути, который нужно обязательно свалить… После экзаменов все-таки уеду за границу, здесь заниматься совершенно невозможно…» Позднее он писал в автобиографии том периоде своей жизни: «Было страшное неудовлетворение семьей, школой… Я начал много читать и писать стихи. Я был уверен в одном, что есть любовь. Теперь я уверен, что в любви рождаются вторично. Любовь есть начало человеческого пути…».
Стихи Толстого были подражательными ‒ сначала он находился под влиянием Некрасова, потом ‒ символистов. «…Я уже нащупал какую-то канву, какую-то тропинку, по которой я мог отправить в путь свои творческие силы. Но пока еще это была дорожка не моя, чужая», ‒ писал он позднее. В 1907 году Алексей Толстой опубликовал свой первый сборник стихов «Лирика». Книга была издана за счет автора тиражом 500 экземпляров. Работая над сборником, Толстой писал отчиму: «Не знаю, понравятся ли тебе мои стихи; выбрал для них среднюю форму между Некрасовым и Бальмонтом… и думаю, что это самое подходящее». Позднее он признавался: «Это была подражательная, наивная и плохая книжка. Но ею для самого себя я проложил путь к осознанию современной формы поэзии». У книги было посвящение, обращенное к Софье Дымшиц: «Тебе, моя жемчужина». Они снова встретились в Петербурге. Она была серьезно увлечена живописью, собиралась учиться в художественной школе, и тут влюбленный Толстой обнаружил в себе талант художника. Он едва не бросил занятия литературой, чтобы быть рядом с любимой. В школу живописи они поступили вместе. Позднее Софья Исааковна вспоминала: «Однажды весной 1907 года Алексей Николаевич явился в школу Егорнова, облаченный в сюртук, торжественный, застегнутый на все пуговицы. Оставшись со мной наедине, он сделал мне предложение стать его женой. В ответ я обрисовала ему всю нелепость нашего положения: я ‒ неразведенная жена, он ‒ неразведенный муж. Но Алексей Николаевич продолжал настаивать, заявил, что его решение куплено ценой глубоких переживаний, говорил, что его разрыв с семьей предрешен, и требовал моего ухода из семьи».
С июля 1907 года Толстой и Дымшиц стали жить вместе. Оба они не были разведены, но в те годы расторжение брака должно было утверждаться Священным синодом, и бракоразводный процесс мог затянуться на долгие годы. Влюбленные поселились на даче в финском местечке Лутахенде. Там Толстой много и напряженно работал, писал сказки в духе русского народного творчества. Их соседом был Корней Чуковский, который позднее вспоминал: «Впоследствии, когда наше знакомство упрочилось, мы увидели, что этот юный Толстой ‒ человек необыкновенно покладистый, легкий, компанейский, веселый, но в те первые дни знакомства в его отношениях к нам была какая-то напряженность и связанность ‒ именно потому, что мы были писателями. Очевидно, все писатели были для него тогда в ореолах, и нашу профессию считал он заманчивее всех остальных. Помню, увидев у меня на столе корректурные гранки… он сказал, что самые эти слова: «гранки», «верстка», «корректура», «редакция», «корпус», «петит» ‒ кажутся ему упоительными. Всем своим существом, всеми своими помыслами он стремился в ту пору к писательству, и вскоре я мог убедиться, как серьезно относится он к своему будущему литературному поприщу… на столе в идеальном порядке лежали стопками одна на другой толстые, обшитые черной клеенкой тетради. Алексей Николаевич, видимо, хотел, чтобы я познакомился с ними. Я стал перелистывать их. Они сплошь были исписаны его круглым, размашистым, с большими нажимами почерком. Тетрадей было не меньше двенадцати... То было полное собрание неизданных и до сих пор никому не известных юношеских произведений Алексея Толстого, писанных им чуть ли не с четырнадцатилетнего возраста! Этот новичок, начинающий автор, напечатавший одну-единственную незрелую книжку… имел, оказывается, у себя за плечами десять-одиннадцать лет упорного литературного труда…».
Осенью Толстой и Дымшиц вернулись в Петербург и начали обучение в школе живописи. Спустя годы Софья Исааковна вспоминала: «Придя в школу со своими этюдами и рисунками, мы попали к Баксту, который очень несправедливо отнесся к работам Алексея Николаевича, талантливым и своеобразным. «Из вас, ‒ сказал Бакст Толстому, ‒ кроме ремесленника, ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой…» Алексея Николаевича этот «приговор» несколько разочаровал, но он с ним почему-то сразу согласился. Думаю, что это не была капитуляция перед авторитетом Бакста, а, скорее, иное: решение целиком уйти в литературную работу». Это решение имело еще одно серьезное последствие. В 1907 году незадолго до защиты диплома Толстой окончательно оставил институт. В 1908 году Толстой опубликовал в журнале «Нива» свой первый рассказ «Старая башня», целиком основанный на материале невьянских легенд и преданий о наклонной демидовской башне, с которыми он познакомился во время практики на Урале. «Потом, в один серенький денек, оказалось в моем кошельке сто рублей на всю жизнь (и неоконченный институт), и, не раздумывая, я кинулся в мутные воды литературы» ‒ писал позднее Алексей Николаевич.
В начале 1908 года Толстой и Дымшиц уехали в Париж. Софье Исааковне советовали совершить эту поездку ее наставники в живописи. «Мы же смотрели на эту поездку, прежде всего, как на своего рода свадебное путешествие», ‒ вспоминала Дымшиц. Из Парижа Толстой писал: «Что за изумительный фейерверковый город Париж. Вся жизнь на улицах, на улицу вынесены произведения лучших художников, на улицах любят и творят… И люди живые, веселые, общительные… Прозу пока я оставил, слишком рано для меня писать то, что требует спокойного созерцания и продумывания». Париж в те годы был одним из серьезных русских литературных центров, где жили многие известные писатели. Там Алексей Николаевич познакомился с Николаем Гумилевым, Константином Бальмонтом, Максимилианом Волошиным, Валерием Брюсовым, Андреем Белым, Ильей Эренбургом и другими русскими литераторами.
Толстой продолжал работать над сказками в подражание русскому фольклору, посылал их в журналы, некоторые из них были опубликованы. Так создавался сборник «Сорочьи сказки». Дымшиц писала в своих воспоминаниях: «Живя в Париже, вращаясь в среде Монмартра, среди французских эстетов, встречаясь с эстетствующими «русскими парижанами», ужиная чуть ли не ежевечерне в артистических кабачках, Алексей Николаевич оставался здесь гостем, любопытствующим наблюдателем ‒ и только. Сжиться с атмосферой западноевропейского декаданса этот настоящий русский человек и глубоко национальный писатель, разумеется, не мог… Работал он изо дня в день по строго заведенному расписанию. Садился за стол рано утром, трудился до обеда, а затем, после перерыва, ‒ до вечера. Многое из написанного, если оно его не удовлетворяло, он безжалостно уничтожал… В течение почти целого года, который мы провели в Париже, только два события вывели Алексея Николаевича из заведенного им темпа работы. Это было известие, пришедшее от Юлии Васильевны, о смерти его малолетнего сына, последовавшей от менингита. В другой раз это была кратковременная поездка в Петербург».
Публикация «Сорочьих сказок» принесла Толстому первую популярность. Иван Бунин писал о них: «Ряд коротеньких и очень ловко сделанных «в русском стиле», бывшем тогда в моде, пустяков… они были написаны не только ловко, но и с какой-то свободой, непринужденностью, которой всегда отличались все писания Толстого…» Первые успехи в литературе настроили Алексея Николаевича оптимистически. Толстой радостно делился успехами с отчимом: «Мои дела идут блестяще, честное слово, что даже удивлен немножко. Принят я в «Весы»!? Это очень и кое-что, вернее, диплом на поэта, потом в «Русской мысли» и сотрудничаю в «Журнале для всех» и в новой газете «Луч света». Сказки же ‒ нарасхват; уж и зазнался же я, Боже мой, подступиться нельзя…. В литературных и художественных кружках носятся со мной. Вообще ты можешь, будучи в обществе и глаз прищурив, сказать: а читали вы Толстого? Конечно, засмеются и ответят: кто же не читал «Войны и мира»? Тогда ты, возмущенный, скажешь: да нет, Алексея! ‒ Ах, извините, ответят тебе, вы говорите о «Князе Серебряном»? Тогда, выведенный из себя, ты воскликнешь: ах вы, неучи! Моего сына, Толстого, совсем младшего? И все будут посрамлены, ибо никто меня не читал. О, слава, слава, сколько терний на пути к тебе?»
Как писатель Алексей Толстой состоялся в 1910 году, когда его основной темой стали родные места и люди, которые его окружали. «Это были рассказы моей матери, моих родственников об уходящем и ушедшем мире разоряющегося дворянства. Мир чудаков, красочных и нелепых… эти чудаки предстали передо мной во всем великолепии типов уходящей крепостной эпохи. Это была художественная находка», ‒ вспоминал он позднее. Так были написаны рассказ «Смерть Налымовых», повесть «Неделя в Тургеневе», вошедшие в книгу под названием «Заволжье». Успех книги у читателей был несомненным. Толстой после публикации «Заволжья» сразу стал известен. О нем стали много писать, появились одобрительные отзывы и рецензии. «И я решил, что я писатель. Но я был неучем и дилетантом, ‒ вспоминал впоследствии Толстой. ‒ Я хорошо не знал ни русского языка, ни литературы, ни философии, ни истории. Не знал ни своих возможностей, не знал, как наблюдать жизнь. К своему оправданию должен сказать, что все это я понимал и предчувствовал, что мне грозит». Толстой принялся за изучение народного русского языка по его собственному признанию: «По сказкам, песням, по записям «Слова и дела», то есть судебным актам XVII века, по сочинениям Аввакума. Я начал слушать его в жизни. Я начал понимать, в чем секрет языка». В этих древних записях Толстой находил настоящие алмазы русской речи.
В первые годы писательства Толстой работал невероятно много ‒ писал рассказы, сказки, стихи, повести. Многие из них публиковалось. Даже близко знавшие Толстого люди удивлялись его работоспособности. «Чтобы одновременно в течение года печататься в шестнадцати разных изданиях, нужно было работать, не разгибая спины. Трудился он тогда споро и весело», ‒ вспоминал Корней Чуковский. В сентябре 1910 года Толстой писал своей тете Марии Леонтьевне: «Положение мое упрочается, и все мне прочат первое место в беллетристике, не знаю, как это выйдет». Материальные дела Толстого пошли на поправку. Издательство «Шиповник» предложило ему очень выгодные условия ‒ 250 рублей в месяц за исключительное право печатания всех будущих произведений Толстого с отдельной оплатой каждого нового произведения. Результатом неустанного труда стали «Чудаки» в 1911 году, «Хромой барин» в 1912 году и пьеса «Лентяй» («Насильники»), поставленная Малым театром в 1913 году.
В 1910 году Толстой получил развод и собирался жениться на Софье Дымшиц. В конце декабря он писал Бострому в Самару: «Соня беременна и отлучиться мне сейчас нельзя, так как на днях она переходит в православие и мы женимся». Однако эти планы не осуществились ‒ муж Софьи Исааковны отказал ей в разводе. Нужно было подумать о судьбе ребенка. В мае 1911 года Софья уехала в Париж, а через два месяца к ней присоединился Толстой. Он писал своему отчиму: «Соня уехала в Париж родить; сделали мы это для того, чтобы ребенок был моим законно, его по законам Франции запишут моим сыном». У них родилась дочь, которую окрестили в русской церкви в Париже, дав ей имя Марианна. «В начале 1914 года в наших отношениях с Алексеем Николаевичем начала образовываться трещина, - вспоминала Софья Дымшиц-Толстая. - Мои профессиональные интересы все больше уводили меня в среду художников, появились в наших отношениях с Алексеем Николаевичем признаки охлаждения».
Когда началась первая мировая война, Толстой был освобожден от военной службы, так как у него был поврежден лучевой нерв. Но в стороне от тревожных событий писатель не остался и стал корреспондентом «Русских ведомостей». Он писал очерки военных действий, а вскоре стал постоянным автором этой газеты, публикуя там многочисленные рассказы. В тот год наметился перелом и в личной жизни писателя. Отношения с Софьей закончились и Толстой писал отчиму в августе 1914 года: «С Соней мы разошлись друзьями… Ей очень тяжело (хотя она была причиной разрыва), но так гораздо все-таки будет лучше и ей, и мне». Посещая школу живописи, Толстой всегда обращал внимание на соседку Софьи по мольберту. Наталья Крандиевская была незаурядной женщиной ‒ красивой, умной и талантливой. Она писала и публиковала стихи, увлекалась живописью. Первая мимолетная встреча Толстого и Крандиевской состоялась гораздо раньше - послушав стихи Толстого на одном из литературных вечеров в 1906 году, Крандиевская вынесла неумолимый приговор: «С такой фамилией можно и лучше». Снова он встретился с Крандиевской в 1914 году. Наталье Васильевне было 26 лет, она была замужем за успешным адвокатом и воспитывала четырехлетнего сына. В замужестве Наталья Крандиевская была не слишком счастлива, потому что ее стихи содержали и такие строки: «Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас, Мне предназначенный, среди людей ‒ Единый!». Толстой подарил ей книгу «За синими реками», которую подписал стихами:
«Не робость, нет, но произнесть
Иное не покорны губы,
Когда такая нежность есть,
Что слово ‒ только символ грубый».
В августе 1914 года он выехал на фронт, Крандиевская работала сестрой милосердия в лазарете. «Милая Наталья Васильевна, ‒ писал он Крандиевской, ‒ сижу на маленькой станции, дожидаюсь киевского поезда, четыре дня мы скакали в темпе по лесам и болотам по краю, только что опустошенному австрийцами. Мы ночевали в разрушенных городах, в сожженных деревнях, среди голых полей, уставленных маленькими, только что связанными крестами. В лесах до сих пор ловят одичавших австрийцев». В годы первой мировой войны Толстой побывал на Западном и Южном фронтах, написал рассказы «Обыкновенный человек», «Под водой», циклы очерков «По Волыни», «По Галиции», «На Кавказе», начал писать так и незавершенный автобиографический роман «Егор Абозов». В 1915 году в журнале «Современный мир» о Толстом были напечатаны следующие строки: «В нем нет шовинизма и опьянения жутко сладким вином войны, нет развязности и бахвальства всезнаек, пишущих о войне за десятки верст от нее». Толстой совершил поездку в Англию в составе группы шести русских литераторов. О ней писал и сам Толстой в «Русских ведомостях», и Владимир Набоков в книге «Из воюющей Англии», и Корней Чуковский в очерках в «Ниве». В письме Крандиевской он делился впечатлениями: «Вернулись с позиций. Мы были в 25 саженях от немцев и едва Набокова и меня не убили. Бросали гранаты и две из них разорвались в нескольких шагах, так что обдало землей и дымом. Пришлось около часу идти по траншеям под обстрелом».
Весной 1917 года Толстой обвенчался с Натальей Васильевной. К тому времени у них уже родился сын Никита. Алексей Николаевич был счастлив. Будущее представлялось ему в радужных тонах, и даже февральская революция не только не омрачала его существования, но вызывала энтузиазм. «В этот день, казалось, мы осуществим новые формы жизни. Мы не будем провозглашать равенства, свободы и любви, мы их достигнем. Было ясно, что ни царская ливрея, ни сюртук буржуа уже не на наши плечи. Первого марта, я помню, у всех был только один страх, ‒ как бы не произошла неуместная жестокость, не пролилась кровь. Словно настал канун великого вселенского мира. Так было во всей России», ‒ так писал он. Но революционные события октября 1917 года писатель не принял. По свидетельству Ильи Эренбурга Толстой был мрачен и растерян: «Толстой мрачно попыхивал трубкой и говорил мне: «Пакость! Ничего нельзя понять. Все спятили с ума…» Алексей Николаевич был растерян не меньше меня… «Пропадем или не пропадем? Быть России или не быть? Будут резать интеллигентов или останемся живы?» …он был расстроен, огорчен, иногда подавлен: не мог понять, что происходит; сидел в писательском кафе «Бом»; ходил на дежурства домового комитета; всех ругал и всех жалел, а главное ‒ недоумевал».
В те дни в дневнике Толстого появились драматические записи: «Непрерывный грохот орудий. Шрапнели рвутся над церковным двором, осыпая и наш. На окнах строят баррикады. Некоторые спустились в подвалы, но в общем у всего населения гораздо больше спокойствия, или апатии… Тяжелыми снарядами обстреливают рядом с нами Казаковский дом. Почти все жильцы перебрались вниз. С той стороны несколько окон разбиты пулями. Газ плохо горит. Хлеба нет. Телефоны не работают… За время всех этих событий отошли, растаяли все прежние интересы, желания, цели. Осталось только одно: Наташа и сын. Богатство, слава, роскошь жизни ‒ все это стало ничтожным, ненужным, не важным. Теперь бы жить в тихом городке на берегу моря, тихо, строго и чисто… Чувство тоски смертельной, гибели России, в развалинах Москвы, сдавлено горло, ломит виски… Лица хамов, сразу заполонивших Москву, потрясающе скотски и мерзки… Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву! Нет никаких известий, и город полон чудовищных слухов...».
Весной в Москве начался продовольственный кризис. Толстому предлагали поехать в литературное турне по Украине (Харьков, Киев, Одесса). Он согласился, так как в тех местах еще не было так голодно, и можно было взять семью и использовать поездку как летний отдых. Толстые покинули Москву в июле 1918 года. В Одессе они задержались, но их мечта жить «на берегу моря, тихо, строго и чисто» не осуществилась. Осень и, особенно, зима были очень неспокойными, власть переходила из рук в руки, иногда бои шли прямо на улицах города. Но даже в это тревожное время Толстой не прекращал работу. Он написал повесть «Граф Калиостро» и комедию «Любовь ‒ книга золотая».
Толстые приняли решение покинуть Россию. Позднее Алексей Николаевич писал Бунину: «Час был тяжелый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено ‒ не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острове в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все искупилось пребыванием здесь (во Франции)». В первый же день в углу трюма корабля следующего в Константинополь Толстой устроил себе импровизированный кабинет. Столом служил перевернутый ящик из под консервов, на другом ящике сидел сам Алексей Николаевич. Даже в таких невыносимых условиях он продолжал работать.
В Константинополе Толстым удалось получить французскую визу. В Париже жилось нелегко. Толстой работал увлеченно и много, но опубликовать написанное не удавалось. Наталья Васильевна взяла заботы по содержанию семьи на себя. Она обучилась кройке и шитью и стала шить модные платья. Ее заработок был спасением для семьи ‒ бедствовать они перестали. В Париже Алексей Толстой написал роман «Сестры» ‒ первую книгу трилогии «Хождение по мукам», посвященный судьбам людей в катастрофическую эпоху. Позднее он говорил: «Катя ‒ это всё Наталья Васильевна». Она действительно была такой ‒ красивой, женственной, беззаветно любящей и стойко переносящей все невзгоды.
Толстой страдал от бытовой неустроенности жизни в эмиграции, но еще больше его удручала потеря связи с родиной. Он искал выход. В одном из писем в 1920 году он размышлял: «За один год совершилась огромная эволюция; в особенности в сознании тех, кто стоит, более или менее, в стороне. Те, кто приезжает из России, ‒ понимают меньше и видят близоруко, так же неверно, как человек, только что выскочивший из драки: морда еще в крови, и кажется, что разбитый нос и есть самая суть вещей. Когда началась катастрофа на юге, я приготовился к тому, чтобы самому себя утешать, найти в совершающемся хоть каплю хорошего. Но оказалось, и это было для самого себя удивительно, что утешать не только не пришлось, а точно помимо сознания я понял, что совершается грандиозное ‒ Россия снова становится грозной и сильной».
В 1921 году Толстые перебрались в Берлин. Там было около тридцати русских издательств, и публиковаться стало проще. Но Берлин начала 1920-х годов ХХ века был интересным городом ‒ там печатались не только эмигрантские, но и просоветские издания. В мае 1922 года в Берлине стала выходить ежедневная газета «Накануне», преемница еженедельника «Смена вех», знаменитого сборника, расколовшего русскую эмиграцию на две части. Основной идеей, которую поддерживала газета, было возвращение эмигрантов в советскую Россию. Толстой был приглашен заведовать литературным приложением. Реакция писательской эмиграции была мгновенной и суровой ‒ Толстого исключили из Парижского союза русских литераторов и журналистов. Мысли о возвращении все чаще посещали Алексея Николаевича. Он писал Чуковскому: «Не знаю, чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое родина, свое солнце над крышей?».
В Берлине у Толстых родился второй сын Дмитрий. И там же вышел последний сборник стихов Натальи Крандиевской. Потом она много лет ничего не писала, целиком посвятив себя творческим замыслам мужа и интересам семьи. В Берлине Толстой написал роман «Аэлита», повести «Черная пятница» и «Рукопись, найденная под кроватью», а также закончил начатую еще в Париже замечательную автобиографическую повесть «Детство Никиты», в первом издании называвшуюся «Повесть о многих превосходных вещах». Толстой писал: «Нужно сознаться, ‒ будь я матерьяльно обеспеченным человеком (а я таким никогда не был), ‒ я написал бы, наверно, значительно меньше и продукция моя была бы, наверно, хуже. Начало почти всегда происходит под матерьяльным давлением (авансы, контракты, обещания и пр.) «Детство Никиты» написано оттого, что я обещал маленькому издателю для журнальчика детский рассказик. Начал – и будто открылось окно в далекое прошлое со всем очарованием, нежной грустью и острыми восприятиями природы, какие бывают в детстве».
И все же, несмотря на несомненный успех своих книг, Толстой не мог примириться с тем, что вынужден жить вдали от родных мест. «Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парием, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах», ‒ писал он позднее. В 1922 году Толстой опубликовал «Открытое письмо Н.В.Чайковскому» в котором писал: «Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, то есть человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам. В эпоху великой борьбы белых и красных я был на стороне белых. Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед. В эти годы погибли два моих родных брата, один зарублен, другой умер от ран, расстреляны двое моих дядей, восемь человек моих родных умерло от голода и болезней. Я сам с семьей страдал ужасно. Мне было за что ненавидеть. Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжали жить инерцией бывшей борьбы… Мы были просто несчастными существами, оторванными от родины, птицами, спугнутыми с родных гнезд. Быть может, когда мы вернемся в Россию, остававшиеся там начнут считаться с нами в страданиях. Наших было не меньше: мы ели горький хлеб на чужбине». В этом письме Толстой определял единственный возможный для него путь «…признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России ‒ нет. (Признать это так же, как признать, что за окном свирепая буря, хотя и хочется, стоя у окна, думать, что ‒ майский день). Признав, делать все, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра, в сторону уничтожения всего злого и несправедливого, принесенного той же революцией, и, наконец, в сторону укрепления нашей великодержавности». Это письмо стало окончательным разрывом с эмигрантской средой.
Летом 1923 года пароход «Шлезиен» доставил в Советскую Россию Толстого с семьей. Возвращение было трудным решением. «Я уезжаю с семьей на родину, навсегда. Если здесь, за границей, есть люди, которым я близок, ‒ мои слова ‒ к вам. Я еду на радость? О нет: России предстоят не легкие времена», ‒ писал в то время Толстой. Вспоминал Корней Чуковский: «И вот, наконец, летом 1923 года он приехал из-за рубежа в Петербург. Приехал какой-то растерянный, настороженный, тихий и, как мне показалось, больной. Походка его, обычно такая ленивая, спокойная, барственная, стала торопливой и нервной. Свое тогдашнее душевное смятение он очень отчетливо выразил в краткой записи, которую в тот же день сделал в альманахе «Чукоккала». «4 июня 1923 года, ‒ написал он, ‒ в первый день приезда в Петроград, в день моей лекции, за полчаса до нее, с тараканьими ногами от страха встречи с тем, что я еще не знаю и не чувствую». Это единственные в «Чукоккале» строки Толстого без всяких покушений на юмор. Вообще никогда я не видел Толстого таким самоуглубленным, молчаливым, серьезным. Словно он там, в эмиграции, разучился шутить и смеяться».
Вернувшись в Россию, Толстой тут же втянулся в работу, не давая себе не малейшей передышки. Он по прежнему много писал (повесть «Похождения Невзорова, или Ибикус», рассказ «Гадюка», пьесы «Заговор императрицы» и «Азеф», завершил начатый еще в Берлине научно-фантастический роман «Аэлита»), все написанное им издавали, он получал солидные гонорары. Толстого увлек жанр фантастики, и он взялся за написание еще одного научно-фантастического романа. «Когда писал «Гиперболоид инженера Гарина», ‒ рассказывал Толстой, ‒ старый знакомый Оленин рассказал мне действительную историю постройки такого двойного гиперболоида, инженер, сделавший это открытие, погиб в Сибири. Пришлось ознакомиться с новейшими теориями молекулярной физики». Фантастика Толстого была принята коллегами-писателями настороженно, но имела огромный успех у читателей. Толстой строил дальнейшие планы и говорил жене: «Кончится дело тем, что напишу когда-нибудь роман с привидениями, с подземельем, с зарытыми кладами, со всякой чертовщиной. С детских лет не утолена эта мечта... Насчет привидений ‒ это, конечно, ерунда. Но, знаешь, без фантастики скучно все же художнику, благоразумно как-то... Художник по природе ‒ враль, вот в чем дело!».
В 1927-1928 годах писатель работал над второй книгой трилогии «Хождение по мукам» ‒ «Восемнадцатый год». Позднее он писал: «Первый том «Хождения по мукам» начат под сильным моральным давлением. Я жил тогда в Париже (19-й год) и этой работой хотел оправдать свое бездействие… В романе «Восемнадцатый год» руководил инстинкт художника, ‒ оформить, привести в порядок, оживотворить огромное, еще дымящееся прошлое». Толстой был окрылен успехом «Восемнадцатого года», собирался писать продолжение ‒ уже готово было название «Девятнадцатый год», но отложил осуществление своих планов.
Его увлекла история. Еще в 1917 году он написал рассказ «День Петра», где царь был изображен безжалостным деспотом, полноправным властителем забитой и униженной Руси, при этом остававшимся в трагическом одиночестве. В романе «Петр Первый», начатом Толстым в феврале 1929 года, все было по иному: Россия при царствовании Петра расправляла крылья и заставляла считаться с собой остальной мир. Первая книга, оконченная в 1930 году, описывала события до 1698 года, начала масштабных реформ Петра. Вторая, опубликованная в 1934 году, охватывала период до начала строительства Петербурга. Россия в изображении Толстого менялась, в ней под сильным и жестким руководством Петра шли серьезные преобразования и вместе с этим «рос» и сам Петр. Толстой работал с подлинными фактами, но неистощимая фантазия и подлинное знание русского языка делали роман красочным и увлекательным. «Петр Первый» имел успех ‒ его приняли не только в стране, но и в эмиграции. «Я в восхищенье от толстовского «Петра» и с нетерпеньем жду его продолженья, ‒ писал в 1929 году Борис Пастернак. ‒ Сколько живой легкости в рассказе, сколько мгновенной загадочности придано вещам и положеньям, именно той загадочности, которою дышит всякая подлинная действительность. И как походя, играючи, и незаметно разгадывает автор эти загадки в развитии сюжета! Бесподобная вещь». Спустя годы после первой публикации романа Иван Бунин записал в своем дневнике: «Перечитывал «Петра» А.Толстого вчера на ночь. Очень талантлив!». «Петр» ‒ первый в нашей литературе настоящий исторический роман, книга ‒ надолго», ‒ утверждал Горький.
В мае 1928 года Толстой с семьей переехал из Ленинграда в Детское Село. Бывший сосед по квартире художник Белкин писал: «Он с семьей поселился в Детском Селе (быв. Царское) и живет, как вельможа, судя по слухам». Слухи подтверждали люди, близко знавшие Толстого и бывавшие у него в доме. Михаил Пришвин писал: «Был я у него, обедал. Я могу пересчитать те случаи, когда до революции мне приходилось в Москве поглощать такие обеды, пить столько шампанского. Но это не видимость хорошего прежнего, а самое настоящее: хозяин роскошен в своем добродушии, хозяйка очень добра, мальчики свободны и воспитаны, на стенах не дурные копии, а подлинники всяких мастеров, ковры, драгоценная мебель, посуда из вкусного стекла… Тут не в деньгах и не в таланте, тут в характере счастья… Толстой счастлив на счастье близости вплотную к человеку». Его дом в Детском Селе был открыт и хлебосолен. Толстой любил устраивать праздники и для взрослых, и для детей. Даже в конце 1920-х годов, когда новогодняя елка оказалась под запертом, Толстые не прятали свою елку, она стояла нарядно украшенная на виду у всех в детской.
Красивое убранство дома было для Толстого не самоцелью и не стремлением к роскошной жизни. Это был один из инструментов и одно из условий творчества. «Я люблю процесс писания: чисто убранный стол, изящные вещи на нем, изящные и удобные письменные принадлежности, хорошую бумагу. Каждый мастер должен любить орудия своего производства. Цинизм в работе невозможен. Когда в соседней комнате играют на рояле, я чувствую, как будто все строки того, что пишу, пронизываются музыкой». Корней Чуковский вспоминал о том, как вместе с Толстым он ходил в антикварные лавочки, и Алексей Николаевич умел находить в груде никчемных вещей предметы, которые потом «вызывали восторг знатоков и оказывались чудом искусства». В 1927 году Толстой писал в одном из писем: «За это время мне удалось собрать коллекцию картин европейского значения. Это моя гордость».
Во всем, что делал Толстой в своей жизни, проявлялись талант и артистизм. Он охотно стилизовал себя под старинного барина и в одежде и в манере поведения. Юрий Олеша, познакомившийся Толстым в Одессе, позднее вспоминал: «Эта наружность кажется странной – может быть, даже чуть комической. Тогда почему же он не откажется хотя бы от такого способа носить волосы – отброшенными назад и круто обрубленными над ушами? Ведь это делает его лицо, и без того упитанное, прямо-таки по-толстяцки круглым! Также мог бы он и не снимать на такой длительный срок пенсне (уже давно пора надеть, а он все держит его в несколько отведенной в сторону руке) – ведь видно же, что ему трудно без пенсне: так трудно, что переносицей его даже завладевает тик! Странно, зачем он это делает? И вдруг понимаешь: да ведь он это нарочно!.. Да, да, безусловно, так: он стилизует эту едва намеченную в его облике комичность! Развлекая и себя и друзей, он кого-то играет. Кого? Не Пьера ли Безухова? Может быть! А не показывает ли он нам, как должен выглядеть один из тех чудаков помещиков, о которых он пишет?» «…В руках у него чашка кофе, которую он не просто держит, а держит с той особой выразительностью, с какой он совершает все действия: чашка, вижу я, перестает быть вещью – сейчас это какой-то крохотный персонаж в сцене питья им кофе, в сцене нашего разговора с ним. Так у него происходило и с трубкой, и с пенсне, и с появившимся из кармана автоматическим пером, – вкус к жизни, чувственное восприятие мира, великолепная фантазия, юмор сказывались и в том, что, орудуя вещами, он их оживлял». Об этом же свидетельствовал и Илья Эренбург: «Толстой обладал даром видеть природу, лица, вещи. Он водился с мастерами ‒ краснодеревцами, литейщиками, переплетчиками, не только знавшими свое ремесло, но влюбленными в него, обладавшими фантазией».
Даже став самым крупным советским писателем Толстой продолжал упорно работать. «Необходима ежедневная, неослабеваемая тренировка, иначе, как это постоянно бывает, писатель довольствуется первой удачно сложившейся фразой, но это еще не означает, что она ‒ та, которая должна быть в данном случае», ‒ писал он. Во время работы Толстой обязательно произносил написанное вслух, он считал, что очень важно говорить «голосом персонажей, в которых вы (через жесты, галлюцинации) переселяетесь и одновременно слушаете их сторонним ухом (критик). Большая наука ‒ завывать, гримасничать, разговаривать с призраками и бегать по рабочей комнате». Неутомимый труженик, он часто переписывал уже готовые произведения: менял названия, добавлял или убирал целые сюжетные линии. Отвечая на вопрос, меняет ли он текст при после-дующих изданиях Толстой рассказывал: «Сколько изданий ‒ столько и текстов. Некоторые романы («Чудаки», «Хромой барин») по три раза переписывал заново. Брошу переделывать, когда дело пойдет под гору, но ‒ покуда вижу ошибки, значит еще расту». Именно так он переписывал и первую часть «Хождения по мукам», исправляя содержания романа, написанного в эмиграции.
Толстой однажды сказал Валентину Катаеву: «Мне кажется, что юмор ‒ это и есть то, что отличает хорошего писателя от плохого. Чудесный, божественный юмор ‒ непременное качество всех больших русских писателей прошлого и лучших из наших современных». И этим качеством Толстой обладал в полной мере. В декабре 1934 года у Толстого за три дня случились два инфаркта миокарда. Врачам едва удалось его спасти. Но уже через несколько дней, еще не поднимаясь с постели, он начал работать над «Золотым ключиком». Толстой после болезни не просто пересказал детскую книгу Карло Коллоди ‒ он превратил нравоучительное повествование итальянца в веселую, праздничную, искрящуюся живым, подлинно толстовским юмором сказку.
Веселый, неунывающий, умеющий во всем находить положительные стороны Толстой на самом деле в середине тридцатых годов чувствовал себя одиноким. После болезни он писал в одном из писем: «Я для моей семьи был необходимой принадлежностью, вроде ученого гиппопотама, через которого шли все блага. Но кто-нибудь заглядывал в мой внутренний мир? Только бы я выполнял обязанности и не бунтовал. Все испугались, когда я заболел 31 декабря. Но как же могло быть иначе ‒ зашаталось все здание. Наташа мне несколько раз поминала о заботах, которыми она меня окружила. Но как же могло быть иначе? Они радуются удачам моего искусства. Было бы странно не радоваться. И я жил в одиночестве и пустоте, так как от меня требовали, но никто не отдавал мне своего сердца».
После 20 совместно прожитых лет между Толстым и его женой наметилось охлаждение. Еще в 1929 году Толстой писал Наталье Васильевне: «Что нас разъединяет? То, что мы проводим жизнь в разных мирах, ты ‒ в думах, в заботах о детях и мне, в книгах, я в фантазии, которая меня опустошает. Когда я прихожу в столовую и в твою комнату, ‒ я сваливаюсь из совсем другого мира. Часто бывает ощущение, что я прихожу в гости». Его жена признавалась в своем дневнике: «Пути наши так давно слиты воедино, почему же все чаще мне кажется, что они только параллельны?.. Ему чуждо многое, что свойственно мне органически. Ему враждебно всякое погружение в себя… Мне же необходимо время от времени остановиться в адовом кружении жизни, оглядеться вокруг, погрузиться в тишину… Порой удивляюсь, как же и чем мы так прочно зацепились друг за друга, мы ‒ такие ‒ противоположные люди».
В 1935 году Толстой оставил семью и женился на Людмиле Баршевой. Он писал Наталье Васильевне: «Я много страдал, много думал и продумывал снова и снова то решение, к которому я пришел. Я не писал тебе, потому что обстановка (внутренняя) нашего дома и твое отношение и отношение нашей семьи ко мне никак не способствовали ни к пониманию меня и моих поступков, ни к честной откровенности с моей стороны… С тобой у нас порвалась нить понимания, доверия и того чувства, когда принимают человека всего, со всеми его недостатками, ошибками и достоинствами, и не требуют от человека того, что он дать не может. Порвалось, вернее, разбилось то хрупкое, что нельзя склеить никаким клеем. В мой дом пришла Людмила. Что было в ней, я не могу тебе сказать или, вернее, ‒ не стоит сейчас говорить. Но с первых же дней у меня было ощущение утоления какой-то давнишней жажды. Наши отношения были чистыми и с моей стороны взволнованными. Так бы, наверное, долго продолжалось и, может быть, наши отношения перешли в горячую дружбу, так как у Людмилы и мысли тогда не было перешагнуть через дружбу и её ко мне хорошее участие… Людмила долго со мной боролась, и я честно говорю, что приложил все усилия, чтобы завоевать её чувство».
В 1937 году Толстой написал роман «Хлеб» с откровенно просталинским содержанием. Роман, созданный для прославления подвигов Сталина во время гражданской войны, был «мифом» по заказу. Но сочиняя его, Толстой по сути следовал своим принципам, изложенным еще в 1922 году в письме к Н.В.Чайковскому: «Признав, делать все, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра… в сторону укрепления нашей великодержавности». Художник Юрий Анненков, встретившийся с ним в том же году в Париже, вспоминал слова, сказанные ему Алексеем Николаевичем: «Я циник, мне на все наплевать! Я ‒ простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Моё литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу! Но только это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов! Я написал моего «Азефа», и он провалился в дыру. Я написал «Петра Первого», и он тоже попал в ту же западню. Пока я писал его, видишь ли, «отец народов» пересмотрел историю России. Петр Великий стал без моего ведома «пролетарским царем» и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбург ‒ все они акробаты. Но они ‒ не графы. А я ‒ граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов!»
Одним из благороднейших порывов Алексея Толстого было письмо Сталину, в котором он выступал в защиту Бунина. В мае 1941 года Толстой получил письмо, в котором Бунин просил помощи в выплате причитающихся ему гонораров за переизданные книги. Алексей Николаевич отреагировал: «Дорогой Иосиф Виссарионович, обращаюсь к Вам с важным вопросом, волнующим многих советских писателей, ‒ мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину? Если такую надежду подать ему будет нельзя, то не могло бы Советское правительство через наше посольство оказать ему материальную помощь. Книги Бунина не раз переиздавались Гослитиздатом». Бунин не просил о возвращении, но Алексей Толстой искренне хотел помочь и торопил события.
Весной 1941 года Толстой был награжден сталинской премией 1 степени за роман «Петр Первый». Летом он закончил работу над третьей частью «Хождения по мукам» - «Хмурое утро».
С первых же дней войны его оружием стало слово. Он умел находить нужные слова, жесткие и понятные, цепляющие и западающие в душу. Он писал: «Встанем стеной против смертельного врага. Он голоден и жаден. Шесть столетий он с завистью глядит на наши необъятные просторы. Сегодня он решился и пошел на нас… Это не война, как бывало раньше, когда войны завершались мирным договором, торжеством для одних и стыдом для других. Это завоевание такое же, как на заре истории, когда германские орды под предводительством царя гуннов Аттилы двигались на запад ‒ в Европу, для захвата земель и истребления всего живого на них. В этой войне мирного завершения не будет… Красный воин должен одержать победу. Страшнее смерти позор и неволя. Зубами перегрызть хрящ вражеского горла ‒ только так! Ни шагу назад!».
Осенью 1941 года Толстой начал работать над пьесой об Иване Грозном. «Я верил в нашу победу даже в самые трудные дни октября ‒ ноября 1941 года, писал Толстой. ‒ И тогда… начал драматическую повесть «Иван Грозный». Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергли мою родину. Я вызвал из небытия к жизни великую страстную русскую душу ‒ Ивана Грозного, чтобы вооружить свою «рассвирепевшую совесть». Пьеса о молодости Ивана Грозного под названием «Орел и орлица» была написана к началу 1942 года и была принята к постановке Малым театром. Однако комитет по делам искусств счел что «пьеса А.Н.Толстого не решает задачи исторической реабилитации Ивана Грозного». Пьесу не запретили, и даже опубликовали ‒ но тиражом всего 200 экземпляров, что было невероятно мало для имевших успех книг Толстого. Возмущенный Толстой не стал переписывать пьесу, а написал продолжение «Трудные годы» и направил письмо Сталину: «Идеи величия русского государства, непомерность задач, устремленность к добру, к нравственному совершенству, смелость в социальных переворотах, ломках и переустройствах, мягкость и вместе ‒ храбрость и упорство, сила характеров, ‒ все это особенное, русское, и все это необычайно ярко выражено в людях шестнадцатого века. И самый яркий из характеров того времени ‒ Иван Грозный. В нем ‒ сосредоточие всех своеобразий русского характера, от него, как от истока, разливаются ручьи и широкие реки русской литературы». Вскоре в Малом театре состоялась премьера «Орла и орлицы». Сталин присутствовал на спектакле, ушел разгневанным ‒ и первая постановка оказалась последней.
Осенью 1941 года Толстой эвакуировался в Ташкент, который сразу же окрестил «Стамбулом для бедных». В годы войны он написал более шестидесяти патриотических статей, в том числе знаменитый очерк «Родина», фронтовой цикл «Рассказы Ивана Сударева». В 1943 году Толстой снова получил сталинскую премию за трилогию «Хождение по мукам», которую передал в фонд обороны на строительство танка Грозный.
В ноябре 1942 года была создана Чрезвычайная государственная комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. В состав комиссии был включен и Алексей Толстой. Рина Зеленая вспоминала: «Была большая группа: ученые, писатели, криминалисты, и, по-моему, священники. Алексей Николаевич приезжал в Москву после этих поездок совсем другой: не разговаривал, почти ни с кем не встречался, лицо черное, мрачное. Долго не был сам собой. Наверное, много видели они невыносимо страшного». «Он возвращался с этих страшных процессов как с того света, ‒ вспоминала Анна Алексеевна Капица. ‒ Вместить в себя столько ужасов он не мог: «Я каждый раз умираю с этими людьми». Это его уничтожило ‒ для нас это очевидно».
В 1944 году стало известно, что Толстой тяжело болен ‒ врачи обнаружили у него злокачественную опухоль легкого. Смертельно больной Толстой продолжал работать над третьей частью романа «Петр Первый». Но книга так и осталась незаконченной. Корней Чуковский так писал о Толстом незадолго до его смерти: «Его воображение дошло до ясновидения... Я был у него, на его московской квартире, и он, не зажигая огней, импровизировал диалог между царицей Елизаветой Петровной и кем-то из ее приближенных – такой страстный, такой психологически тонкий, с таким глубоким проникновением в историю, что мне стало ясно: как художник, как ведатель души человеческой, как воскреситель умерших эпох, он поднялся на новую ступень. Это ощущал и он сам и, счастливый этим ощущением своего духовного взлета, строил грандиозные планы... «Мне часто снятся целые сцены то из одной, то из другой моей будущей вещи, – говорил он, радостно смеясь, – бери перо и записывай! Прежде со мной этого никогда не случалось».
И даже тогда, когда тяжелая болезнь поразила его, Толстой оставался верен себе. За несколько недель до своей кончины он отпраздновал день рождения ‒ весело и с размахом. Он много шутил, и никому из его друзей не приходило в голову, что всего за час до этого у него шла горлом кровь.
Алексей Толстой скончался 23 февраля 1945 года в Москве и был похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Текст подготовила Елена Побегайло
Источник: http://chtoby-pomnili.net/page.php?id=1509
Источник: http://chtoby-pomnili.net/page.php?id=1509
