Владимир Крупин: Украинский расчет
Я так люблю Украину, что всё происходящее в ней воспринимаю близко к сердцу. Увидел её вначале из окна вагона в июне 65-го, а потом, во все остальные годы в поездках по ней. Полюбить её очень помог Николай Васильевич Гоголь и то, что в начале 60-х я служил в армии в ракетном дивизионе, который, так получилось, был сплошь из украинских хлопцев. Мы понятия не имели о каких–то национальных разногласиях. Разве шутка: где хохол пройдёт, там двум евреям делать нечего, для кого–то обидна? Или, если меня обзовут москалём, что мне от того? Это ж не лягушатник, не макаронник. Даже приятно: всё был вятским, а тут уже вроде как в москвичи попадал. Представить было невозможно, что из–за таких пустяков можно рассориться.
Но пришли в нашу жизнь майданы. И решения Переяславской Рады («Волим под царя московского») украинцы, малороссы, стали забывать. А мне не верилось и не верится, что мои сослуживцы стали моими врагами. Да не будет!
Украинизация Украины началась и проходила при Сталине. Государством стала считаться, когда получила право голосования в ООН. Хрущев – первый секретарь ЦК компартии Украины, затем и первый в СССР. Уничтожал армию и православные храмы. Крым подчинил Украине. Перед Сталиным лебезил, а Сталина ненавидел. Видимо, за то, что тот называл его «толстый голубь Никита», и однажды заставил плясать за сушку к чаю. (Хрущёв сам об этом рассказывал на Приёме деятелей литературы и искусства). И в памяти народной, как был Никита–кукурузник, так и остался.
Хотя мне лично сердиться на Н.С. Хрущева не за что. Более того, ему благодарен, из его рук получил отпуск на родину осенью 1962-го. Тогда я был командиром стартового расчета, который откомандировали в Чапаевку, где на аэродроме готовилась выставка авиационной и ракетной военной техники. Всё красилось и мазалось. Моему расчету было доверено провести показательный перевод ракеты из транспортного положения в боевое. На это отводилось две минуты.
Тренируясь почти круглосуточно, мы сбавили время до минуты сорока пяти секунд. Ох, и орлы были мои парни: первый номер Мыкола Гончар, второй Ваня Падалко, третий Венька Малых, а водитель, о, водитель — Лёха Чертовских из Белгородской области. А нас поддерживал запасной расчёт, из которого помню Титюру и Балюру, Где вы, парни? Где ты наш боевой комбат Шелестюк?..
На смотр техники Хрущев привёз огромное количество иностранцев. Комбат ворчал, мы слышали, что это свинство — показывать врагам секреты. Он подошел к нам, видно было, волновался. Мы меньше, потому что нам надо было работать, а не смотреть со стороны.
Показ техники начался с самолетов. Они взлетали (тогда я впервые видел вертикальный взлёт. Иностранцы хлопались от страха в обморок: русские не будут тратиться на взлетные полосы), самолеты уносились вдаль, мгновенно возвращались после разворота и именно над нами переходили звуковой барьер. Гости глохли. Мы ликовали. Было на что поглядеть.
Подошли и к нам. Надо сказать, что в последнее перед показом утро Шелестюк, пряча глаза, велел (не могу сказать — приказал) подготовить ТЗМ, транспортно–заряжающую машину, в просторечии тэзээмку, то есть заранее отстегнуть стяжки, вынуть чуть не до конца дуги, на которые натягивался укрывающий ракету брезент, открутить чуть ли не до конца винты скрепов, это сокращало, конечно, время на операцию, но, конечно, было обманом. Шелестюк посмотрел на расстёгнутый ворот Лёхи, но в это утро смолчал. Наш Леха был такой разгильдяй, что командир части пообещал ему демобилизовать его только 31 декабря в одиннадцать часов вечера. Но как водитель Лёха был лучшим в части.
Мы выстроились у пусковой установки. Напряглись. Рявкнула сирена – команда на перевод ракеты в боевое положение. Леха рванул тэзээмку, по–моему, с четвертой скорости, влетел на стартовую площадку и замер перед пусковой установкой с точностью до миллиметра. Потом сержанты говорили, что нам начали хлопать именно с этого Лёхиного рывка. Я ничего не слышал. Тогда я понял, что такое — одно дыхание и одна воля. Все свершалось в доли секунд. Я был глух для всего, только слышал летящее ко мне: «Первый готов! Второй готов! Третий готов!» Команды мои были помимо меня, я был частью того, что вместе с ракетой вздымалось; поворачивалось, ложилось на направляющие установки, неслось к газоотражателю, выходило на курс. Последнее, что я обязан был сделать — схватить телефон батарейной связи и доложить командиру батареи о готовности. Этого не потребовалось, помешал Хрущев и маршал Гречко. Они подошли первыми. Мы стояли у готовой к пуску ракеты. Когда Лёха угнал пустую тэзээмку, я не видел. Хрущев сказал:
— Кто первый, второй год — тому отпуск. Кто третий — досрочный дембель. — Так и сказал по–солдатски — дембель. Наш мужик! Ох, мы с ним покажем всем кузькину мать! Недаром мы знали частушку: «Подрастает год от года сила молодецкая. По всему земному шару будет власть советская».
Тут к ним подошел еще один маршал и что–то сообщил. Хрущев вспыхнул и гневно закричал:
— Что такое? Какая подтасовка? Повторить!
Мы поняли, что иностранные наблюдатели не верят, что так быстро можно перевести ракету из походного в боевое положение. Еще бы: подъехать, расчехлить, заправить окислителем, развернуть ракету, сравнять с направляющими рельсиками пусковой установки, загнать по ним ракету на установку, выйти на угол слежения… и всё это за минуту пятьдесят?
Итак, приказали повторить всё сначала. О, здесь за нами следили сто глаз, особенно зырили иностранцы в высоких фуражках. Может, привыкли: что в их армиях их тоже обманывают? Всё у нас проверили: все винты, все ремни.
Хорошо помню тот азарт, то чёткое, почти озорное напряжение, с которым мы радостно и рьяно переводили ракету и первый, и второй раз. А ведь во второй предстояла операция посложнее первой: уже всё было без обмана. Затянуто до предела. Пошла сигнальная ракета, я услышал крик Шелестюка: «К бою!» и дал отмашку Лёхе. Леха рванул и через секунду, опять же с точностью до миллиметра, поставил ТЗМ около установки. Выскочил из кабины помогать. Это уставом не запрещалось. Парни мои, парни! Пишу сейчас и слезы проступили, золотые мои парни, стартовый наш расчет. Что, Мыкола и Иван, неужели мы с Лёхой для вас — кляты москали, кацапня собачья, а? Так вам ваши кащеи безсмертные, по–украински внушают, так? Нет, не верю, седые мои однополчане. Как верил в вас тогда, на аэродроме в Чапаевке.
Как сейчас слышу крик: «Третий готов!», как сейчас срываю трубку связи и кричу в неё: «Изделие к старту готово!»
Итак, нам были даны отпуска на родину, капитан Шелестюк стал майором. А куда же делся дембель Лёха Чертовских? Обманули его наши командиры, не послушались главу государства. А мы уже снаряжали Лёхе почетный дембельский рюкзак, обшитый тряпками с названиями городов Рио–де–Жанейро, Токио, Лондон, Париж, уже достали ему через макаронников (сверхсрочников) форму ПШ — полушерстяную, а приказа на него всё не было. И не только досрочного, срочного. «Октябрь уж наступил», уже все старики–третьегодники поехали, Лёха оставался. Сам бы он ни в жизнь никуда не пошел права качать, пошли мы за него. К замполиту.
Мы напомнили о приказе Хрущева досрочно демобилизовать водителя ТЗМ Чертовских. Замполит обещал помочь. Но помог своеобразно. Лёхе вышел приказ — вырыть огромную яму для общего туалета на сорок посадочных мест, по двадцать с каждой стороны. Помогать ему запрещалось. Леха молча начал рыть. Когда он ел, когда спал, никто не видел. Он провёл в котлован свет и рыл ночью. Вот ночью, правда, немного подсобляли. Учил нас Леха любить свободу. Уезжал, разревелся, как мальчишка, бестолково и неловко тыкался губами к нашим щекам.
И мы на будущий год разъехались. Кто на родину, кто поступать в институты. И долго потом снились нам армейские будни. И часто бывало – вскакивали ночью, когда в памяти слуха раздавался крик дневального: «Батарея! Подъём! Тревога!»
Тревога, братья, украинцы, тревога. Не тешьте бесов раздорами.
Владимир Николаевич Крупин, русский православный писатель, публицист
