ПЕСНЯ

ПЕСНЯ

«Лот, живя между ними, ежедневно мучился в праведной душе, видя и слыша дела беззаконные» (2 Петр. 2:7–8)

1.  Наконец-то автобус пришёл, после полчасового ожидания. С воем пронёсся он мимо муравейника людей, измученных нетерпением, и его тормоза жалобно завизжали в щелочной предрассветной темноте. Тотчас толпа кинулась к дверям, они отверзлись с шипением и из брюха автобуса высыпались раздавленные пассажиры с унылым видом.
Евгений невольно поднял глаза и испуганно опять потупил взгляд в лужу близ бордюра. Что-то постыдное, что-то бесстыдное толкнуло его сиреневые глаза и пырнуло его сердце! Он надеялся, что хотя бы в это скованное морозом утро с поздними снегами девушки несколько прикроются одеждою — если не от стыда, хотя бы из-за стужи.
Горечь переполнила душу Евгения. Смущение и бессилие овладели им. Лютое пламя распущенности снова зализало ледяное спокойствие города. С первыми белыми ветвями черешен раскрывались и ядовитые цветочки соблазна…
Он сам так и не понял, каким образом оказался а автобусе, прижатый отовсюду. В его ноздри вкрался лукавый аромат женских духов, в зрачки сунулось весеннее бесстыдство юношей, почти детей, в уши время от времени доносилось бесстыдное шептание…
По побледневшему, как мел, лицу Евгения читались напряжённость, неприязнь, отчаяние…
Автобус мучительно продвигался по размытой, как каша, дороге. Кроткое небо и утопшая в лужах земля враждебно смотрели друг на друга.
Автобус нес горести и радости людей. Миловидная старушка печалилась, что снова повысились цены, а с этой мизерной пенсией что прежде? – свет ли, хлеб ли, лекарства ли… Какой-то студент распалялся гневом на мнение своего коллеги о происхождении палатализации в N-ском языке; девушка без стыда хихикала под обстрелом острых шуток своего приятеля… А душа Евгения разрывалась и он молился с спущенными ресницами, с перерывами: «Прости нам, Господи!... Нет, нет! Я – грешник, я никого не осуждаю!... Вон, низкий помысел, вон, пес проклятый! Они – ангелы, а я – бес! Слышал? Замолчи, наконец! Иисусе, помоги!» И эти немые вскрики сразу разбивались о волны все более и более возрастающего и хохотливого молодежного гама.

2. С кем еще ему разговаривать, если не с Богом? Кому еще пожаловаться на этот шутливый в грехе, легкомысленный в своей погибели мир? В каком еще месте поискать ему снадобья для поломанной, выгрызенной страстями души своей, подобной заплесневелому кукурузному початку, из которого вылущились почти все золотые зерна детства?
«Люди смотрят на порок веселыми глазами», — думал про себя Евгений, — «считают его чем-то естественным и врожденным. И поэтому отдаются ему со спокойной совестью, как будто делают что-то нормальное, даже правильное и благоприятное для здоровья! Найдется ли теперь книга, страничка даже, которая не была бы заражена этим всемирным растлением? От газеты до романа, от философского сочинения до поэзии – везде эта растленность, всюду эта неудержимая жажда для греха и осквернения… И даже в книгах для детей! Было ли такое когда-либо в истории – чтобы развращение детей считалось «правильным воспитанием»?! Самые прекрасные сказки моего детства уже «переработаны», исполнены отталкивающими и гадкими иллюстрациями… Спящая красавица из застенчивой и скромной девицы уподобилась голливудской бесстыднице, которая соблазняет своими хитрыми глазами. Красавица из сказки «Красавица и чудовище» привлекает взгляд бесцеремонной похотливостью своего лукавого взора! Господи, что это за время, откуда эта неистовая жажда греха, что и у скотов не бывает?... Куда ушли тихие надежды прошедших христианских веков? Где смиренная красота добродетели, святая вера в Бога? Где эти «прекрасные глаза, душа дитяти в них»? Срам и грех помутили прекрасных больших детских глаз. И эти тяжелые, как раскаленные ядра, мысли роились в его сердце и колотили, колотили, колотили его…
«То, что теперь происходит в детских душах — страшно! В эти нежные и беспомощные, протянутые с доверием ладошки злонамеренный мир нарочно влагает черных скорпионов… Как много отцов сегодня подают своим сыновьям камень вместо хлеба, как много матерей дочерям своим – змею вместо рыбы? И не просто змеи, а именно гадюки вьют себе гнезда в белых, злосчастных и неведующих душах… Включает ребенок телевизор и из его большой ехидной пасти начинают хлестать страсти, иллюстрированные самым вещим и искусным образом в передачах, новостях, рекламах, фильмах и напевах – всех наполненных если не «образцами» грехов, то намеками, выспрашиваниями… и все обшаривают убийственно грубыми пальцами детскую душу, щекочут ее тупыми шутками, расстраивая ту дивную детскую серьезность, с которой ребенок тихо спрашивает: «Мама, зачем мы умираем?» И если Шекспир, восклицая, называл свое время «разложившийся, развращенный век», то как можем мы назвать наше время? Нам не хватает слов, и век наш короткий безвозвратно улетает…
«Я слышал, как нынешние дети употребляют иногда такие слова, которыми в недалеком прошлом пользовались лишь самые пропащие и безнадежные особы! В автобусе я слышал, как детки, возвращаясь из школы, хвастались чужой лестью — виданной, но неиспытанной — и такими «подвигами» порока и похоти, которым и бесы позавидовали бы. Дети нежные и не вполне сознающие, что говорят. Беззаботно бедные малютки делятся теми грехами, что видели у взрослых, но о которых те же взрослые стыдятся говорить… Стократно виденные в фильмах, слышанные в популярных песнях, шептанные в заведениях для детей, созерцаемые на обложках журналов, на нейлоновых сумках и неоновых витринах бесстыдные грехи – во сне не раз виданные и уже вожделенные маленькими отравленными сердцами!... Мати Пресвятая! Я был объят неописуемым ужасом, когда услышал из уст двухлетней девчонки, не умеющей еще произнести без запинки «Я люблю тебя, мама!», мерзостные слова такого сквернословия, относящиеся к матери, перед той же самой родной матери, которая вскормила ее! И что же мать? Она просто рассмеялась… Существует ли сегодня семья, родной очаг, крепость, оберегающая детей от растленного мира? Не воспитывается ли большинство детей на улице, брошенные на произвол судьбы, совсем как бездомные собаки? Смотрит ли кто серьезно и со страхом на эти раскрытые, бесценные сокровища – сердца детские? Рыдает ли кто в молитве об их незаслуженной, но неминуемой погибели? Погибель, которая неотвратимо принесет погибель всему прокаженному миру! О, Христе!»

3. Кому выплакать боль свою Евгению! Он не общался с людьми, потому что немногие поняли бы его и ответили бы с пониманием на его опасения. Да и чужим был ему новый язык «новой Болгарии», незнающий слова «святость», «целомудрие», «благочестие»…
Каждое прикосновение к бесцеремонному в своей телесности миру превращалось для него в агонию! Каждый выход на улицы Софии – этого малого Содома – стелил мороз и отвращение в его душе, устремленной к небу! Одного только жаждало его страждущее сердце – как можно скорее выбраться из этого города, из этого мира, уйти куда-нибудь, неизвестно куда, где только Бог будет перед его глазами, где он сможет вволю каяться и плакать, плакать, плакать…
Нечаянно у его уха прозвучал девичий полушепот: «Ой, какой ты крутой, только борода эта…» И Евгений ощутил, как чей-то липкий взгляд остановился на его лице. Он невольно поднял глаза. В них жадно впились другие два глаза, повлажневшие от желания. С души парня начала капать горькая кровь. «Мама, Мама, Матушка! Я больше не могу, я не выдержу в этом болоте похоти и бесстыдства!»
Боль в его сердце была так яростна, что оно вопияло изо всех сил к небу – как испорченная скрипка, плавающая в вязкой трясине, сдавленная зеленым смрадным илом!...
«Матушка Пресвятая! Услышь меня!» – его закрытые веки горели, его сердце гудело расколотым колоколом, гневно и раскаянно. Евгений, очумевший от боли, вторил это родимое и возлюбленное Имя, поспешно, беспрерывно. «Этот не в своем уме!» – услышал он тот же самый, но уже равнодушный полушепот. Но Евгений уже ничего не слышал. Молитва возрастала, и имя Пречистой огненным мечом пронизывало накопившуюся в его душе тьму, рассыпая в ней лучи умиления и смиренного, святого упования. И о,чудо! – в немощном, утружденном и обремененном сердце Евгения внезапно снизошел чудный, благодатный мир. Старинная церковная песнь тепло затаилась в его глубине, замерла, а потом, словно живоносный источник, прорвалась светлыми, чистыми солнечными струями:
Красоте девства Твоего
И пресветлой чистоте Твоей
Гавриил, удивився, вопияше ти, Благодатная:
Кую ти похвалу принесу достойную,
Что же возименую Тя,
Недоумеваю и ужасаюся!
Темже яко повелен бых, вопию Ти:
Радуйся, Благодатная!
Бескрайный трепет и восторг залили морем скорченную от горести душу Евгения. Он стоял немым, глухим и слепым – пред ним, в нем, около него – только эта песня ласково и кротко звучала и переполняла сердце его миром. Какое счастье скрывалось для Евгения в ней, сколько радости находила его истерзанная душа в сих святых словах: «Красота девства Твоего»! Прекрасно выразился древний песнопевец – «красота девства», осмеянного, оскорбляемого и нежеланного в нынешнем мире, впадшем в умопомрачение от блуда! Красота девства Твоего, о Мати Христа Бога, спасла мир! Не просто красота, не наука, не мудрость – красота девства! Кто может уразуметь ее сегодня? Кто бы воспел ее? Стыдятся быть девственными, быть детьми, быть «детственными»… Наплевать мне на тебя, жалкий, смешной и безумный мир! Ты – ничто с твоими нелепыми, отвратительными и непотребными наслаждениями! Наплевать, наплевать на твою однодневную, безобразную красоту!...»
В одно мгновение в душе Евгения вторглось умиление, да такое сильное, что из его глаз слезы полились ручьем… О, ужас! Смотрят на него! «Скорее же, скорее остановись, глупый автобус! Матушка Пречистая, возьми меня отсюда!...»

* * *

Автобус затормозил и Евгений оказался у самых дверей. Они открылись, и он первым выскочил на улицу, придавленный со всех сторон. Его грудь исполнилась морозным свежим воздухом.
На востоке, в золотистой пазухе утра, розовели облака.
Филипп Андреев. Рассказ православного болгарского писателя

Написать комментарий