Живая звезда

Живая звезда

Рассказ. Июльский закат угасает медленно. В ровной, зеленой степи за селом пахнет пылью и не остывшим зноем. Там, где только что померк нижний край солнца, как меркнет в кузнице раскаленная полоса железа, опущенная в воду, – железнодорожная станция. Оттуда доносятся протяжные, певучие гудки, навевая грусть и несбыточные желания.

За степным привольем тянутся необозримые поля, откуда веет ароматом созревшего хлеба и сладостью повилики. Вот уже несколько дней там убирают колхозную рожь: вяжут снопы и складывают их в кресты.

Почти все остаются ночевать в поле, но желающих отпускают вечером домой на неотложные работы по хозяйству. С утра до вечера они трудятся почти не разгибаясь. На завтрак и обед там же, в поле, варится пшенная кашица с постным маслом и картошкой. После еды разрешается короткий отдых. Можно бы вздремнуть, положив голову на сноп, но тревоги о семье отгоняют сон. Как там дома бедуют старики и дети? Не утонул ли кто из малышей в соседней речке? Не растаскал ли коршун цыплят? Не случилась ли какая беда со скотиной? Думы жалят, как змеи, в самое сердце. До сна ли? Не успеешь обо всем этом передумать, как раздается неумолимый голос бригадира:

– Подымайсь!

В плечах ломота, ноги словно налиты свинцом, а разлеживаться нельзя: за такое «барство» будет урезка в трудоднях.

Дни стоят жаркие. Прохлада освежает только ранним утром, пока солнышко еще не успевает накалиться. От пыли и жары пересыхает в горле. Хочется пить, но лучше этого не делать, потому что после первого глотка будет все время тянуть к питью. Когда трескаются губы, хорошо бы их смочить слюной, но при таком изнурении даже рот высыхает...

По широкой разбитой дороге медленно идут в сторону села четыре женщины: три пожилых и одна совсем молодая. Лица у всех запыленные. Умыться после работы некогда, да и нечем. Воду на станах держат в бочках, прикрытых соломенными матами. Её берегут на варево, на питьё, а мыть лицо и руки – господская затея. Запыленных ценят больше: сразу видно, что человек как следует потрудился.

В поле женщины работали в лаптях. В колхозе целая бригада стариков-плетолаптов. Работой своей они довольны: сиди на одном месте и ковыряй кочедыком. Колодки заготовлены на всякую ногу. Хорошо, что за рекой в лесу много липы, а липовые лыки – как атласные ленточки. Труднее с веревками: в прежнее время их вили из конопли и конского волоса, а теперь приходится делать из мочалы. А в мочале какая прочность? То и дело перетираются.

Перед уходом домой женщины разулись: развязали веревки, сняли чулки, вытряхнули пропыленную соломенную подстилку и, связав лапти попарно, повесили их на плечи. Босым ногам приятно ступать по мягкой дорожной пыли. Было бы еще лучше, если бы она сразу после заката солнца пропиталась прохладой, но пыль еще долго хранит в себе дневное тепло. Воздух пропитан ароматом бело-розовых цветочков повилики, растущей с обеих сторон дороги.

Женщины тихо разговаривают.

– И когда эта каторга кончится? – со вздохом говорит самая старшая, на вид лет шестидесяти.

– Зачем ты, Варвара заводишь речь о каторге? – отвечает идущая с ней рядом. – Ни ты, ни я, ни Анна не дождемся ее конца. Может, посчастливится только Марусе: ей всего девятнадцатый пошел. Так что если счастье и вернется на русскую землю даже лет через тридцать, то и тогда она будет моложе, чем мы с тобой теперь. А кабы мы дожили до той поры, каждой перевалило бы за девяносто. Нам даже и думать об этом нечего. Годы при такой жизни перетираются, как мочальные веревки на наших лаптях.

– Тебе бы, Маруся, можно было б и не ходить каждый вечер домой. – заметила Варвара. – Все твое семейство – один старик отец. Неужто он заскучал бы без твоего догляда? А корову соседки подоили бы.

– Ой, что вы! Батюшка совсем ослабел от хвори. Может только сидеть да лежать; а когда я поздно вечером подхожу к калитке, у него от радости силы прибавляются, и он даже может встать с приступочки и тихонько подойти ко мне. Мы как будто воскресаем оба. Сначала я на речку бегу, чтоб смыть всю дневную пыль и пот. К нему подхожу чистая, свежая. «Как от тебя хорошо пахнет», – говорит он мне. А я веду его в избу, дам ему поесть, помою его теплой водой, поменяю белье, а снятое тут же простирываю. Он у меня чистюля. За столом он спрашивает, как работалось, не устала ли. «А с чего там устать? – говорю ему. – Работа легкая, как будто и совсем не работа, а забава». Радуется он от моих слов, как ребенок, и говорит: «Ну, значит, в теперешнее время людей не неволят».

– Зачем же ты выдумываешь для него всякие небылицы? – укоряют ее женщины.

– Ну, а как же иначе? Расскажи я ему всю правду, он бы давно отдал Богу душу от горя, от жалости ко мне. За ночь я многое успеваю сделать: и корову подоить, и молоко процедить, и с двухдневных горшков сливки снять, и масло спахтать. Снятое молоко у меня на творог идет – любит его отец, потому что разжевывать не надо. Я же у него первая и последняя, родилась под старость. Мать вскоре померла Так вот и кукуем с ним.

– Тебе надо человека в дом принять, молодого, хорошего, хозяйственного. Такое золото не должно оставаться без пользы.

– Без пользы? – удивляется Маруся. – От меня польза отцу и колхозу. Утром я успеваю корову подоить и в стадо выгнать, кур покормить, с отцом поговорить и завтрак ему приготовить. А насчет того, чтоб человека в дом принять, я как-то не думала. Пока отец жив, мне это и в голову не приходит. Ему хорошо со мной, мне с ним. А человека прими в дом – он будет коситься на старика. Я так и порешила в душе своей: когда схороню отца, тогда и о себе подумаю.

– Золотое у тебя сердце, Марусенька. Никакая к тебе теперешняя грязь не прилипает. Многие девушки и не в такой маяте, как ты, а такими словами шибают, что от стыдобушки за них глаза зажмуряются.

– Так меня батюшка воспитал: он ведь много лет у господ служил, нагляделся на хорошее.

До них доносится шум вечернего поезда. Из села слышится лай собак. Завиднелось большое кладбище.

– Бабоньки, а я опять про свое, – вздыхает Варвара и даже приостанавливается. – А вдруг бы в Москве все наши властители раздобрились и объявили: «Колхозной каторге конец... советская власть отменяется... живите и работайте каждый по своему плану и желанию...» Что бы вы сделали с радости?

– Я бы взяла на воспитание двух сирот Костриковых, – отзывается идущая рядом.

– Да ведь у тебя своих семеро.

– А не все ли равно – семеро или девятеро? Где сыты свои, там не будут обижены и сироты. Ну, а ты, Анна? Что бы ты придумала в своем вдовьем сиротстве со старенькой свекровью?

– Вышла бы замуж за Николая однорукого: чем он , бедняжка, виноват, что пострадал на войне? Он уж не раз намекал мне насчет своей кручины, да при теперешних-то порядках как-то боязно об этом подумать; а тогда бы ничего не устрашилась, потому что все бы радость покрыла. Ну, а ты сама-то, Варвара, что бы сделала с такой радости?

В базарные дни стала бы делать пирожки с картошкой, с морковью, с капустой и оделять нищих, инвалидов, бедняков.

– А ты, Маруся? – спрашивают все три женщины.

– Давно я думаю об одном деле, но теперь его нельзя выполнить; а когда бы наступила свобода, никто бы мне не помешал...

– Что же это такое?

Мечтательно устремив глаза вдаль, Маруся продолжала:

– Пошла бы по России, по городам, столицам, хуторам, районным центрам и везде бы собирала пожертвования на Божий храм. И был бы он построен на прежнем месте, где теперь только кирпичи от сломанной церкви валяются... И было бы в храме три престола: боковые – в честь рождения и вознесения Христа, а средний, главный, – в честь воскресения Спасителя. Колокольня была бы высокая, белая, с позолоченным крестом, с певучими колоколами. Как ударили бы в главный колокол, так на двадцать верст было бы слышно... И все бы говорили: «Это в Воскресенской церкви звонят...» Когда мне отец рассказывает, какие колокола гудели в старину, я всегда слезами заливаюсь.

Дневная духота сменяется свежестью. Дышится легче. Варвара глядит на запад и вскрикивает от удивления.

– Глядите – живая звезда! Двигается впереди нас, словно нам дорогу указывает!

– На снежинку похожа, только крупнее, – говорит Маруся.

– А ведь была когда-то звезда, которая трех мудрецов к рожденному Спасителю привела, – продолжает Варвара. Вот бы и теперь появилась такая звезда и привела бы к пророку, а он бы сказал: «Вот в чем вам спасенье от теперешней каторги...» Ой, уж дворами запахло! Подходим... Кончим свои невеселые разговоры, а то, не ровен час, кто-нибудь подслушает и начальству наябедничает... Теперь в беду попасть – скорее, чем однова дыхнуть. Давайте песню затянем, будто радостно нам. Запевай, Маруся, ты ведь словно пташка-канарейка.

С минуту шли молча. Маруся смотрит на зовущую яркую звезду и запевает:

«Сохнет, вянет по воленьке травка...»

Три голоса подхватывают:

«Посыхает трава без дождя...»

Песня протяжная, грустная; от нее хочется плакать, хотя поют ее для того, чтобы показать свое «веселье» и оградить себя от всякого подозрения.

«Спать пора, спать пора», – щелкают перепела.

«Когда дождик травушку помочит,

Ковыль-травка сразу воздохнет...»

Показались другие звезды, не такие яркие, как та, которая зажглась первой.

«Рос во поле аленький цветочек,

И тот начал цветок посыхать...»

Слышится грустное мычание коровы.

– Моя Зорька, – говорит ласково Маруся, – просит, чтоб ее скорее подоили. Давайте утром пойдем в поле опять вместе.

– Об этом и толковать нечего, – отвечает Варвара, – всякое горе в компании – полгоря и даже в четверть горя.

В тишине звездной ночи кузнечики поют свою нескончаемую песню. Множество голосов сливается в согласованный хор. Марусе кажется, будто звенит теплый воздух, пропитанный запахом отдаленного поля. Звякнула щеколда калитки.

– Это ты, Марусенька? – спрашивает отец.

– Я, тятенька.

– Слава Богу, дочушка!

Написать комментарий