Что сокращает нашу жизнь?
«Лета же изочтенная приидоша, и путем, имже не возвращуся, пойду» (Иов. 16; 22).
С непонятной скоростью, братие, ведется этот счет... Что я говорю, то уходит; что я сказал, то невозвратно ушло; а что хочу сказать, не знаю, даст ли мне Творец мой время и силу сказать. Так все дойдем до последних слов, и скажем: "В руце Твои, Господи, предаем дух наш". Этим окончим все... и тогда останутся в нас некоторые лишь слабые признаки жизни, подобно как в часах, которые ходят, слышится тихое движение; то есть останется тяжкое и медленное всхлипывание стесненной груди, или последнее издыхание изнемогшего человека, которое, повторившись несколько раз, утихает навеки, и которое принадлежит уже к числу жизни точно так, как последняя точка к оконченному нами письму. И не так ли, подобно слову, течет и жизнь наша? Что живу — уходит; что жил — невозвратно ушло; что хочу жить — не знаю, дозволит ли Творец мой... И все же, что прожил я, ставится в счет моим Создателем. «Лета же изочтенная приидоша, и путем, имже не возвращуся, пойду!»
Кратка жизнь наша, други мои; а мы сами побуждаем Бога еще и еще сокращать нашу краткую жизнь... Только на земле и места было хорошего, что рай. Только было и жизни для нас, что в раю. Жизнь райскую только и можно было назвать жизнью. Она протекала во всех радостях, которые только могло желать человеческое сердце. Адам и его помощница наслаждались всем, что безгрешно: тело имели они благолепное, а душу прекраснейшую, потому что она была свята и богоподобна; сердце их покоилось в Боге и Его святой воле; желания их стремились только к Богу — источнику благ, за дарование которых воссылали Ему благодарение; совесть их была чиста. Они были дети, в которых изображался Небесный Отец. Бояться им было некого, плакать не о чем; против старости дано божественное средство... И что же? Грех все переменил! Грех сделал человека врагом Богу и Его воле, и дал ему другой, страшнейший образ. Святую и боголюбивую душу его сделал самолюбивейшей, мир обратил в такую больницу, в которой ничего не слышно, кроме стенаний, ничего не видно, кроме бед! Грех самую жизнь ужасно сократил; смерть не только в мир, но и в тело наше ввел; а эта злая госпожа, царствуя над людьми, сокрушает их разными болезнями и, наконец, разрушает в прах. Прошло райское блаженство, как сон, и только осталась у нас горькая память о нем. «Но царствова смерть от Адама даже до Моисея (и до нас) и над несогрешившими по подобию преступления Адамова» (Рим. 5; 14). Однако я вижу еще милосердие Божие к человекам и благоволение к продолжению жизни их. Мафусал жил девятьсот шестьдесят девять лет. Еще те великие люди, которых мы называем Праотцами или Патриархами, жили по несколько сот лет и оставили нам пример награжденной благоденствием и долголетием добродетели.
Что же? Может быть, это останется в наследство роду человеческому? Но нет; умножается нечестие на земле, укрепляется неправда, возрастает злоба и бесчеловечие, потоком разливаются беззакония, вопиют на небо грехи, преогорчается Вышний, и, в отмщение, определяет и говорит: «не имать Дух Мой пребывати в человецех сих во век, зане суть плоть: будут же дние их лет сто двадесять» (Быт. 6; 3). Пусть бы бедная жизнь наша хотя на этом определении Божием осталась. Пусть бы прожить человеку сто двадцать лет: может быть мы, пожив столько лет в страхе Божием и благочестии, которое, по слову апостола Павла, «на все полезно есть, обетование имеющее живота нынешняго и грядущаго» (1 Тим. 4; 8), увидели бы собственными очами на себе и на сынах сынов наших Божие благословение и, утешившись оным, пошли бы во гроб, как в двери Небесного Царствия, к Богу, как к родному Отцу. Но все не так: грех, воцарившись в сердцах человеческих, изгнал любовь и страх Божий, явилась отчаянная, богоненавистная жизнь в человеках и такие дела, каких только богоубийственное их сердце захочет: кует бо, по слову Соломона, сердце их злая! (Притч. 6; 18). Но Твое правосудие, Господи, соображается с нашей жизнью, и мы уже и оной милости Твоей праведно и по делам нашим лишаемся. И если один из тысячи сподобляется ее, то он бывает чудом: уже бо «дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь» (Пс. 89; 10)... Сорок лет отнято, или назначаются на нарочитые болезни! Но в наказание бывает, что и последнее положенное число лет отнимается у нас, и мы умираем в преполовении дней, а многие и преполовения не доживают; умираем в первом цвете лет — в колыбелях; умираем в тот самый день, в который родились, умираем в самой утробе матерней; умираем, чтобы рождающие видели небесный гнев на грех, а умирающие, чтобы спаслись от тех грехов, в которых, подражая отцам своим, стали бы утопать. Добрые люди никому не живут во вред, но всем, сколько возможно, делают добро; всех любят, и все их любят, и своих бы уделили им дней. Их жизнь считается не по дням, а по добродетелям: ибо худой человек никому в продолжение семидесяти лет не сделал столько добра, сколько сделал добродетельный в продолжении семи дней. Однако ж и добрые часто умирают безвременно, и посекаются тогда, когда никто этого не ожидал. Тот, Кто с небесе приникает на все, видя, что добрые долго не будут добрыми, что злые сделают добрых злее себя, не дает им больше жить. Вот почему Соломон говорит о добродетельном: «восхищен бысть, да не злоба изменит разум его, или лесть прельстит душу его. Скончався вмале исполни лета долга: угодна бо бе Господеви душа его, сего ради потщася от среды лукавствия» (Прем. 4; 11, 13-14).
Сколь долго, сколь твердо пребывают дерева и камни! Только мы одни в сравнении с ними ничто! Многие из животных весьма крепки и долгожизненны; но человек, повелитель их, слаб, и часто своих же подчиненных трепещет... Серебро прочно, золото долговечно; но сребролюбец скоро умирает, и становится прахом.
Я не смею сравнивать нашу жизнь с вечностью. Вечность — море без берегов, а наша жизнь есть дождевая капля, что капнула на землю, — и нет ей следа. Бог — есть и пребывает; а мы —: призрак, и жизнь наша привидение. Жизнь так мала, как дыхание: я вдохнул, и часть жизни моей исчезла вечно... а вдохну ли еще — и сам не знаю, ибо всем грешникам грозит сие прещение: аще не послушаете Мене, возвещаю вам днесь, яко погибелию погибнете, и не многодневны будете на земли. Если же, братие, посмотрим еще на то, что человек часто бывает обременен такими бедами, что с Иовом взывает: «почто бо во утробе не умрох? из чрева же изшед, и абие не погибох!» (Иов. 3; 11), — то не вдвое ли жизнь наша покажется короче, если выбрать из нее для счета одни счастливые дни, которые почти со свечой надобно искать? Знаю, что в жизни не без отрад; но то капля сладости в чаше горести. «Еще брашну сущу во устех пиршествующего народа, и гнев Божий взыде на ня», — говорит святой Давид о Израильтянах (Пс. 77; 30-31). Таковы-то наши на свете радости! Если же кто и в самой кратковременности бедственной жизни находит ту отраду, — чтобы недолго на свете мучиться, то что же будет, если мы из кратковременной муки за непокаяние попадем в вечную?
Братие мои! Малая жизнь дана нам для того, чтобы мы приготовились к великой, и краткая дана — для вечной. А мы запасаемся всем на будущие дни, только на страшный день — ничем! К праздникам есть у нас отличные уборы, а к празднику и торжеству вечному — никаких! Все помним, заботимся обо всем, — одну только душу забыли; и тем страшнее, что она у нас одна; ибо по нашему нраву злому надобно бы иметь душ, по крайней мере, четыре, и, погубив одну в сребролюбии, другую в честолюбии, третью в сластолюбии, с четвертой — спастись. Мысли у нас высоки, но в небо не летят. Желания бесконечны, но к жизни бесконечной не стремятся. Советы мудры, но на погибель — сначала чужую, а потом свою. Слов много, но не тех, с которыми на суд Божий предстать можно. Есть у нас и любовь, но не к Богу... Есть и страх, но не муки вечной... Довлеет убо нам доселе бывшаго... Попечемся душою о душе, чтобы при смерти радостно передать ее в руки Божий, достойную этих рук. Лета изочтенная приидоша, и путем, имже не возвратимся уже идем. Аминь.
